Она редко сталкивалась со столь упорным сопротивлением, поэтому, измученная тщетными усилиями добиться взаимности, решила сыграть ва-банк. Однажды подстерегла его на закате дня, когда, по ее предположениям, никто не мог их потревожить, влетела в кабинет, защелкнула "собачку" и, не мешкая, сбросила на пол комбинезон. Предстала перед хозяином во всей своей пылкой юной красе. Ожидала любой реакции, ко всему была готова, но только не к тому, что произошло на самом деле. Подполковник оторвал от стола чумную башку (Лиза ясно представила эту картинку), холодно поинтересовался:
— И что дальше?
— Люблю, Егор Егорович! Не гоните. — Никто не узнает. Измучилась я, пожалейте!
Анечка привыкла к тому, что когда она признавалась в любви, никто не подозревал, что она бессовестно врет. Мужики в этом отношении доверчивы, как щенята.
— Правда, что ли, влюбилась? — уточнил подполковник.
Анечка уже пересекла комнату, нависла над столом распаленной, жадной плотью.
— С ума схожу... А то вы не видите? Прогоните — лучше в омут!
— Забавно, — кивнул подполковник, и ей показалось, что поддается, клюнул. Поднялся и неторопливо развернул ее задом. Анечка готовно изогнулась, махнув волосами по столу, встала поудобнее, полагая, что, вероятно, затруднительная любовная поза наиболее подходит ему, как начальнику. Евдокимов подхватил ее под мышки, донес до двери и, пробурчав загадочную фразу:
— Еще тебе учиться и учиться, лейтенант! — наподдал с такой силой, что весь длинный коридор она пролетела ласточкой и врезалась в деревянный щит с противопожарным снаряжением. Пока очухивалась и постанывала, к ней вернулись ее шмотки, и Евдокимов, как во сне, погрозил издалека пальцем:
— Не балуй, лейтенант. Побольше думай о занятиях.
За плечами сорокалетнего десантника было много такого, от чего другой человек, в другой стране неминуемо потерял бы голову, натворил глупостей, перерезал себе глотку, проклял Всевышнего и сгинул в тартарары, но только не Евдокимов. От звонка до звонка он прошел беспамятную афганскую войну, где схоронил немало славных товарищей и после которой изведал первое предательство, когда его встретили дома сочувственными улыбками, окрестили "афганским синдромом" и посоветовали поскорее забыть те места, где воевал, и никому о них не рассказывать. Потом была чеченская бойня, ловушка каменных стен бывшей казачьей станицы, куда его послали неумолимым приказом во главе двух сотен необстрелянных юнцов, оставили без огневой поддержки на потеху невидимому врагу, отстреливающему русских сосунков, как мишени в тире, и он как зверь метался по городу, раздуваемый гневом и болью, так и не сумев понять, что же произошло. Он остался живой, потому что хотел разобраться. В течение следующего года в великом напряжении, с такими же, как он, русскими пехотинцами, трижды выводил бандитскую нечисть на линию прямого удара, загонял в горы, но всякий раз в предвкушении мучительной победы получал приказ остановиться и замереть. Он не знал, откуда идет измена, но каждый день чуял за спиной ее угарное дыхание. Ему не дали дотянуться до врага, да, наверное, и слава Богу. Гибким мужицким умом он уже понимал, что настоящий его враг не в горах, не на линии огня, а прячется, как сытая гадюка, в теплых далеких кремлевских палатах. Не один догадывался, многие, да что толку... Потом им объявили, что война окончена, посажали в теплушки и отвезли зализывать раны в сырую, промозглую ставропольскую осень. Там все узнали из телевизора, кем они были в действительности все это время — оккупантами, трусами, мародерами и пушечным мясом.