Я смотрел на выпученные глаза отца и вспоминал, что именно так он выглядел, когда злился на меня за разбитые стекла. Неожиданно меня заинтересовал вопрос, не имел ли он привычки так вытаращивать глаза, когда занимался любовью с мамой. Боже, неужели она лежала под ним и смотрела в эти отвратительные глаза? Эта мысль потрясла меня так, что я замер и не успел уклониться от следующего удара.
Пряжка разорвала мне щеку, и кровь — почему-то было очень много крови, больше, чем можно было бы ожидать — полилась из раны. Я ощущал ее тепло на лице и шее.
— Боже, — произнес он, — о, Боже.
Он взялся за пряжку, но теперь я был готов. Я успел схватить конец ремня и потянуть его на себя. Он этого явно не ожидал. Отец потерял равновесие, и стоило мне потянуть сильнее, как он грохнулся на пыльный бетонный пол.
Возможно, он забыл, что мне уже не четыре года. И не девять, когда я сидел в палатке и сдерживал свое желание пописать, пока он обсуждал всякие гадости со своими друзьями. Возможно, он забыл, что маленькие мальчики вырастают. И при этом они помнят все. И хотят сожрать своих отцов живьем. Ударившись о пол, он издал странный звук, нечто вроде хрюканья. Он расставил руки, чтобы упасть на них, и я выхватил наконец ремень. Я ударил его по широкой заднице цвета хаки. Не думаю, чтобы я нанес достаточно сильный удар, но он закричал, скорее от неожиданности. Я улыбался. Щека невыносимо болела, кровь продолжала идти из нее.
Он поднялся на ноги.
— Чарли, прекрати этот цирк. Лучше поедем к доктору. Тебе нужно зашить щеку.
— Ты ни к чему не способен, раз собственный сын может сбить тебя с ног. Тебя во флоте только и научили, что выслуживаться.
Эти слова взбесили его, и он бросился на меня, но я успел ударить его в лицо. Он поднял руки, закрывая лицо, и тогда я отбросил ремень и ударил его в солнечное сплетение. Он согнулся. Брюшко его было мягким, даже более мягким, чем это могло показаться. Я ощутил горечь разочарования. Я понял в тот момент, что человек, которого я на самом деле ненавидел, был вне пределов моей досягаемости, скрытый наслоением прожитых лет.
Отец выпрямился, глядя на меня. Выглядел он сейчас скверно, лицо было абсолютно бледным, только красная полоса на лбу, там, куда я попал ремнем.
— О'кей, — произнес он и, обернувшись, снял со стены грабли.
— Если ты хочешь такого разговора…
— Что ж, хочу.
Я снял со стены топор, взвешивая его в руке.
— Сделай только шаг, и я снесу тебе голову к чертям.
Некоторое время мы стояли, глядя друг на друга. И ей-богу, не слишком много любви и нежности было в наших взглядах. Потом он повесил на место грабли, и я последовал его примеру.