– Не бойтесь, – сказал опекун ребенка, – здесь никого нет. А ей, – он потрепал девочку по мордашке, оставляя черные полосы на ее щеке, – только пять годков.
– Мы голодные, – сказал он.
– Мы тоже, – спокойно заметил старик, – но не можем растопить печку. Наша Ядька захворала. Вы хорошо закрыли дверь? – спросил он равнодушным голосом.
– Да. На палку. Почему она была не заперта? Уже темно.
– Мы ждали Ядьку. Обычно я закрываю в девять. Может, вы что-нибудь сделаете с этой печью?
Они вошли, лязгая металлом, бородатые, мокрые, с комьями глины на сапогах.
«Тогда тоже была осень, – вспомнил он. – Да. Обычно осенью нас тянуло к людям. Дожди были хуже мороза».
– Йоля, где керосин? – Девочка отпустила руку старика и скрылась за сундук с брикетами. Тяжелый длинный сундук, какой обычно в то время ставили на кухне. Она с победоносным видом подала дедушке бутылку с керосином, наблюдая, какое это произведет на него впечатление. Он едва заметно улыбнулся.
– Панове, наверно, лучше умеют с этим обращаться, чем я, – он поставил бутылку возле печи. – Пожалуйста. А я уложу ребенка. Ребенок устал, – он наклонился и взял девочку на руки.
– А я… я голодная! – запротестовала девочка. – Я голодная!
– Тише, дедушка даст хлебца с маслом в постель, а чай утром. Договорились? Ну? Договорились? – доносилось уже из глубины дома.
– Много масла, – требовала девочка. – Очень много, да? А то я не буду спать. Совсем не буду.
«Потом Часовщик сам намазал ей хлеб маслом – старые картины легко возникли перед его мысленным взором в такт стуку колес ольштынского экспресса. „Ребенок должен набрать потерянные калории, не может наесться“, – приговаривал старик. Ему, видимо, не хотелось, чтобы девочка оставалась на кухне. Опасался, что она кому-нибудь проговорится о ночном визите. Нам повезло. Мы открыли тогда исключительно хорошее прибежище. Оно служило нам два года. Вплоть до… Я отыскал девочку после войны в Люблине. Господи, где я только ее не искал! Я был уверен, что она приведет меня к Часовщику, и не мог напасть на ее след. Сколько лет ей было тогда? Так… Семнадцать. Она только что окончила школу. Это был 53-й год. Я искал ее восемь лет. Но кто мог предполагать, что она попадет в руки монахинь. Я был уверен, что Кропивницкий нашел ее и прячет. После войны люди в Замостье упорно твердили, что Кропивницкий из гестапо вышел, хотя никто этого собственными глазами не видел. Когда я наткнулся па след девочки, я был уверен, что наконец-то Часовщик у меня в руках».
Он помнил свое разочарование, почти отчаяние. И тот день, когда пришел к девочке на станцию в Люблине. В глазах испуг. Она видела его всего один-единственный раз, тогда у печки. На нем была советская плащ-палатка и капюшон. Она не могла видеть ни одной черты его лица, кроме глаз. Подбородок и щеки покрывала щетина. Кроме того… ей было пять лет, а ему двадцать. И все-таки он боялся. Боялся и должен был к ней идти. Она была звеном в цепи, дорогой, ведущей к Часовщику. Сначала его ошеломила красота и цветущий вид девушки. Было ясно, что кто-то о ней заботится. Это сразу же пробудило в нем надежду.