Что поделать, коли природа не наградила дядю Саню прозорливым умом сыщика. Конан Дойль о нем не написал бы. И тогда сержант решил взять свое храбростью: бросался в самые рискованные предприятия, не жалея собственной шкуры, старался втереться в доверие преступного мира, посещая сомнительные тусовки, клубы геев и педофилов, переодеваясь порою проституткой. Подобная инициатива отрицательно сказывалась как на здоровье дяди Сани, ставшего постоянным клиентом травматологов, так и на сыскном деле. Не лишенные способности логического мышления преступники каким-то непостижимым образом вычисляли старательного мента, знали его в лицо, здоровались на улице днем, а по вечерам учили уму-разуму, но не до смерти. Дядя Саня был им удобен. Как только он появлялся на горизонте, братва понимала, что ими заинтересовались ребята из угро, и временно поджимала хвост.
– Мишени им, – выказывал недовольство дядя Саня, больше по привычке, нежели из недовольства. – Зачем вам мишени-то?
– Так, дядя Сань, захват преступников отрабатывать будем, – говорил за всех Венька.
– А что ж преподаватель с вами не пришел?
– Да мы одни, дядь Сань.
– Одни? – Живые искорки промелькнули в глазах кладовщика, предвещая что-то недоброе. – Как же вы так одни-то, без инструктора? Непорядок это.
Дядя Саня не в пример обычного услужливо засуетился, стараясь показать свое расположение к курсантам.
– Эх, ребятки, у меня есть такие мишеньки, закачаетесь, – масленым голосом говорил он.
– А много? – поинтересовался Дирол, жадно сверкнув глазами.
– Завались.
Все оживились в ожидании чего-то необычного.
– Только без преподавательского состава мне их отдавать не разрешается.
– Так, дядя Сань, с согласия ж Мочилова, – требовательно сказал Кулапудов.
– Ничего не знаю, – отрезал старичок, отвернувшись от курсантов и с деланым равнодушием навешивая амбарный замок на дверь.
Казалось, мишени уплывали от ребят на неопределенно долгий срок. Когда еще Венька сбегает к начальству, упросит их приструнить кладовщика. А время идет. Как раз к этому моменту подошли Леха с Федором.
На Феде чувствовалась печать злого рока: убитый его вид был печально-похоронный, словно заранее Ганга тренировал его к собственной кончине. Парень шел, почесывая сочные, большие волдыри, пассивно ведомый Пешкодраловым за ручку. Ему было все равно: на учения – так на учения; ловить преступников – так ловить преступников; ложиться и умирать – так умирать. С момента утери целительного средства Федя крепко призадумался и понял одну простую истину: все суета и томление духа. Вероятно, эту фразу кто-то до него сочинил, но Федор искренне верил в собственную гениальность, а потому проявлял безответственную безучастность к общему делу.