— Слушайте мою команду, рядовой Скольник, — тихо сказал я, когда часовая стрелка хронометра сместилась на одно деление, а сквозь полуденный хит, встававший к небу от рисовых полей, проступили очертания вьетнамской деревеньки. — Видите эти хижины? Это есть деревня под названием Санда, если верить нашей разведке. Население в целом лояльно красным, но коммунистов здесь сейчас немного. Вы останетесь здесь и будете следить в бинокль за моими передвижениями. Проверьте свое оружие.
Скольник заученным движением перебросил на грудь автоматическую винтовку, а я не спеша снял очки и приблизил к спокойным глазам окуляры бинокля. На главной деревенской площади хорошо виднелся огромный черный памятник — очевидно, монумент какому-то коммунистическому лидеру. Под ним копошились немногочисленные фигурки желтопузых, но на таком расстоянии невозможно определить, насколько они вооружены. Я положил тяжелый бинокль во влажную азиатскую траву и полез в нагрудный карман — три поляродных карточки затрепетали в негритянских пальцах…
— Слушайте, Джим… — Голос сержанта Барри Боя споткнулся и задрожал. — Если я не вернусь… передайте моим девочкам… передайте Салли, Джоанне и Бесс, что я… что я не приду к ним в школу на праздник в честь дня Четвертого июля…
Джим Скольник посмотрел на меня глазами настоящего американского парня и тихо сказал:
— Вы вернетесь, сэр.
И я пошел в Санду. Предварительно я, правда, стащил с подчиненного белую рубаху, потому что она мне понравилась. Она интересно скрывала мои бомжовые штаны и правое плечо, окутанное окровавленными тряпками с примочкой из калинового сока. Ощутив нежное прикосновение недавно стиранной ткани к телу, я душевно помолодел. Я показался себе милым и добрым славянским крестьянином, который только что вышел на свежий воздух после сытного домашнего обеда… Обед… Мой старый забытый друг… Эх, да что теперь вспоминать! Впереди враждебная деревня и смертельные опасности.
Опасности притаились на время и решили наброситься на меня не сразу, а чуть позже. Я мирно вошел в селище через традиционно распахнутые ворота — местные жители уже не валялись повсюду в сонной неге. Болезненно приходя в себя после ночной пьянки, они создавали народное море на улицах, медленно передвигаясь вдоль заборов, заспанно поглядывая на зрелое солнышко и беззлобно матеря друг друга за леность. Праздничный грим растекся теперь по лицам девок, и они нехотя прикрывались платками, неуклюже поднимались с жесткой земли и трогались домой — отлеживаться и ругаться с матерью.
На меня так никто и не посмотрел, что само по себе обидно, но в данный момент, может быть, и неплохо. Неузнанный, я просочился в центр Санды — и замер, ухватившись руками за проваленный плетень возле дома старейшины. Главная площадь была плотно завалена вонючим дымом. Настолько вонючим, что желудок комком надавил на легкие, стало невозможно дышать и возникла мысль о гигиеническом пакете. Дым распространялся от центра площади — там гулко желтело пламя и двигались мелкие силуэты людей. Какие-то парни в незнакомых доспехах жгли всю эту падаль, собранную к Чурилиному тотему в контексте массового жертвоприношения граждан. Дохлые лошади, быки с порезанным горлом, обезглавленные петухи — вся эта веселая публика теперь дружно корчилась в липких и легких объятьях высокоионизированной плазмы. Очевидно, где-то там догорало и милое моему сердцу конское копыто, на котором в свое время чистила накачанные в полете лапки изумрудная навозная мушка… Где-то возле костра находился вход в заветное подземелье. Не медля драгоценной минутой, я растолкал окружающих зевак и тронулся сквозь толпу поближе к кумирне.