Иван Павлович в крайнем случае был согласен на «добродия» – все же, что-то связанное с добром, а он считал себя человеком добрым. Ну, так сложились обстоятельства, ну, приходится чистить контейнеры, ну, лежат у них сейчас под задним сиденьем в специально оборудованном тайнике пять автоматов, а из них надо стрелять, ну, назовут их в том же Министерстве внутренних дел бандитами, ну, прикончит он без страха и сомнения какого-то чудика, осмелившегося помешать им во время операции, ну и что? Вчера, проходя мимо Владимирского собора, он бросил нищему тысячную, а на днях остановился в подземном переходе, что на площади Независимости, перед квартетом музыкантов, стоял долго, растроганный народной гуцульской мелодией, и бросил хлопцам в шапку целую пятитысячную. Разве это не свидетельства его доброты и благородных порывов? Правда, подумал, мог бы от щедрот душевных кинуть и десятитысячную, да рука в последний момент дрогнула, тем более, люди вокруг не очень-то раскошеливались, больше пятерки музыкантам никто не клал, так зачем же ему высовываться?
Начало смеркаться, когда повернули на боковую дорогу. Иван Павлович глянул в зеркальце: грузовики шли за ними вплотную и где-то через час они доберутся до того Богом забытого разъезда. Предусмотрено все: номера на бортах перерисованы, документы нормальные и подделку может определить лишь экспертиза. «Газон» с брезентовым верхом оборудован для перевозки людей, автоматы, как и в «девятке», надежно спрятаны.
Теперь можно не спешить, на место следует прибыть уже в темноте.
Когда до разъезда оставалось два или три километра, Луганский остановил «Самару». Рядом с березовой рощей, примыкающей к дороге. «Газон» уперся ему чуть ли не в багажник, и ребята выпрыгнули из кузова. Иван Павлович с наслаждением потянулся, присел несколько раз, разминаясь, и вытащил из «Самары» большой двухлитровый термос.
– Кофейку? – предложил. – Потому что уже почти приехали.
Никто не возражал, боевики, как их теперь называл Луганский, расположились на опушке леса, усевшись прямо на траву. Иван Павлович налил каждому по полкружки, отхлебывал из своей, щурясь от удовольствия, и вдруг понял, что не чувствует никакого душевного смятения, тем более – страха. Интересно, задумался, почему? Ведь первый в его жизни налет, если откровенно, разбойное нападение, а он пьет кофе, улыбается, и ни одна струнка в душе не дрожит, предвещая тревогу, ему не страшно, не чувствует даже укоров совести, не тоскливо, как будто впереди не опасное дело, а развлекательная прогулка.
А что чувствуют хлопцы? Неужто то же самое?