– О, благодарю вас, мосье, вы так великодушны! Но я еле хожу, боюсь оставить моего любимого внука одного… да и где найдешь врача в такой ранний час? Вы только взгляните на мальчишку, помогите мне сделать ему перевязку и посоветуйте, как с ним быть дальше. Ради всего святого, это займет у вас самую малость времени!
При этих словах она еще крепче уцепилась за рукав моего пиджака костлявыми скрюченными пальцами и потянула куда-то в сторону.
Мне страшно хотелось избавиться от нее, я была готова отдать ей все деньги, которые имела при себе, лишь бы она оставила меня в покое. Но она настойчиво тянула меня за собой.
И я пошла за ней – крайне неохотно, с единственным желанием поскорей отвязаться от нее. Всю дорогу старуха бормотала слова благодарности, восхваляя мою доброту и красоту, но не выпускала моего рукава, словно опасаясь, что я сбегу от нее.
Мы свернули в какой-то мрачный переулок. Наверное, это был самый грязный и омерзительный из всех переулков на «Дикой» улице. До сих пор – и в Америке, и в Англии – я жила в фешенебельных аристократических кварталах, где не встретишь нищих, бездомных, оборванных людей, где полисмены вежливы, а швейцары учтивы и предупредительны. А сейчас я попала в настоящую парижскую трущобу, о которой раньше только читала в романах Виктора Гюго, Луи Буссенара, Евгения Сю.
Поэтому я с боязливым любопытством осматривалась вокруг.
Весь район был населен беднотой – поденщиками, безработными мастеровыми, отщепенцами – босяками и бродягами. Со всех сторон на меня глядели вопиющая нищета и убожество; воздух был насыщен зловонным запахом помойки, в которой рылись неряшливые, оборванные старики и дети, копошась среди гниющих отбросов и истлевших лохмотьев, отгоняя голодных бездомных собак, также рвущихся к этой жалкой добыче.
Пройдя еще немного, старуха подвела меня к двери одной из лачуг и сказала отрывисто:
– Это здесь!
По скользким ступеням мы начали спускаться в какой-то полуподвал.
– Держитесь за стенку, мосье, – предупредила меня моя провожатая. – С непривычки здесь нехитро и башку сломить!
Но когда я прикоснулась к стене, сырой и липкой, меня охватила брезгливая дрожь…
Затем мы очутились в жалкой конуре с низким потолком и закопченными стенами. Всю ее обстановку составляли стол, два стула и старый-престарый диван, из которого торчала солома. В углу находилась печь, но она, как видно, давно не топилась, потому что в каморке было холодно и зябко. На столе стояла пустая глиняная кружка и лежал кусок засохшего хлеба, а на диване, прикрытый какими-то отребьями, лежал мальчик лет десяти.