Короче, он так и не простил туркам своей кровной обиды на курдов.
И точно так же, по логике абсурда — Дима Линевич однажды осознал это с предельной ясностью — он не смог простить новой России своей обиды на коммунистов, лишивших его многих нормальных радостей в детстве и юности. И он не любил свою Родину, ни тогда, когда жил в Союзе, ни теперь, когда покинул страну. Он так и не узнал на личном опыте, что такое ностальгия. Зато очень хорошо понимал уже сегодня нео-диссидентов типа Эдуарда Лимонова или Александра Зиновьева. Кровно обиженные властью, отторгнутые ею, разуверившиеся во всем, они утратили способность любить и как затравленные бродячие собаки кусали любую протянутую к ним руку — на всякий случай. Линевич не был ни писателем, ни политиком, и это спасало его от крайней озлобленности, но он очень, очень хорошо понимал, как можно одинаково сильно ненавидеть Ленина, Брежнева и Ельцина. И даже Клинтона с ними заодно.
Для человека без Родины это нормально.
— Может быть, я моральный урод, — бравировал он иной раз перед женщинами, — но я никогда не тоскую по той стране, из которой уехал.
— Так ведь тоскуют не по той стране, из которой уезжают, а по той, в которой родились и выросли.
— Я родился на Занзибаре, — беззастенчиво врал Дмитрий. — Рос в Китае, Мексике и Турции, но окончательно возмужал в Кувейте. По какой же части света мне тосковать?
— Вы несчастный человек! — ахали женщины.
— Или наоборот — счастливый, — возражал Дмитрий. — Я настоящий гражданин Земного шара.
В подобных разговорах он всякий раз придумывал себе новую родину и новые страны детства, только Турцию вспоминал неизменно — и всегда с ненавистью, сквозь зубы.
А Россию не называл никогда.
* * *
После тех, давних уже разборок он был весьма скоро отправлен в Стамбул и приведен в посольство какой-то арабской страны, где оказался в полной безопасности, а все деньги попали к надежному партнеру Жилина — Саятулле, тот даже успел созвониться с Костиком за три часа до ареста последнего, и Линевич был уполномочен вести все дела Константина вплоть до выхода старшего товарища из тюрьмы. Дима, расчувствовавшись, обещал вытащить Жилу на свободу задолго до срока, а впаять тому предполагали по максимуму — пятнадцать лет. Но когда разговор закончился, арабский партнер Саятулла улыбнулся иезуитски и сказал Дмитрию Линевичу на хорошем английском языке:
— Не стоит вызволять из тюрьмы этого человека. Пусть каждый сидит столько, сколько заслужил. Неужели вы, Дмитрий, не сумеете работать вместо него?
Дима понял, что сумеет.