— …спасибо, лодочка не дырявой оказалась…
Сенагон Фудзивара поблагодарил своих прислужниц, Вирсавию-сан и Мелхолу-сан, за добычу. Два живых иностранца, да еще русские — из страны, с коей Ямато вела кровопролитную и славную войну. Лежа на рисовых циновках, в бреду, они кричали нечто по-русски. Они протягивали руки друг другу, хватались друг за друга, вцеплялись друг другу в плечи, в одежду, ловили воздух ртами, как вытащенные из глубины рыбы. Фудзивара пожалел их. Когда они очухались и продрали глаза, он велел кормить их лучшими яствами. Повара расстарались. Через неделю скелеты приняли человеческий вид.
Русские люди были слишком слабы еще, чтобы передвигаться; они лежали на циновках, туманно глядели друг на друга. Сенагон велел разлучить мужчину с женщиной. У них не спрашивали их имен. Пришли воины в коротких красных кимоно, схватили мужчину, оттащили прочь. Плачущую женщину подняли с циновки, подхватили под локти, повели в покои наложниц Фудзивары.
У порога она обернулась. Большие, чуть раскосые глаза ее выразили такое недоуменье, страданье, любовь и крик, что видавшие виды воины отшатнулись, как при виде ударившей близко молнии, и едва не заслонили лица ладонями.
— Скажи мне, ты лазутчик?
— Если бы я был шпионом, уважаемый сенагон, я бы не церемонился, чтобы быстрее заработать почетный удар вашим самурайским четырехгранным мечом.
— Только сумасшедший или очень хорошо, в традициях, воспитанный человек может желать себе скорейшей смерти.
— Значит, я воспитан так же, как ваши камикадзе.
— Я бы хотел иметь при себе такого храброго воина, как ты.
— Я никогда не служил никому, кроме моего Царя, моей Родины и моего Бога.
— Похвально, солдат.
— Я не солдат. Я матрос.
— Я узнал хоть что-нибудь. Итак, ты моряк.
— Да, ваша светлость, моряк.
— Ты титулуешь меня, но я не ваш русский князь. Сенагон много выше князя.
— Вы ничего плохого не сделаете с женщиной, что была со мной в лодке?
— Почему ты о ней так беспокоишься? Она жена тебе?
— Она мне больше чем жена.
Молчанье летало меж них яркими, невесомыми огромными бабочками.
Сенагон протянул руку.
— Видишь, сколько шрамов?
— Вижу, ваша светлость.
— Это боевые шрамы. Меня нельзя назвать трусом.
— Я и не сомневаюсь, что вы не трус, сенагон.
Ни взгляд, ни голос Василия не дрогнул. В округлых нефритовых курильницах чуть вился дым. Воины, недвижно стоявшие вдоль стен с мечами в руках, равнодушными узкими глазами глядели на беседующих.
Фудзивара встал. Ого, рослый, грозный мужик. И халатишко на нем шелковый драконами расшит. И волосья умащены благовоньями. И на безволосой груди — в медном медальоне с фигуркой веселого Будды — небось, прядка волос самой любимой из жен запрятана.