— Мы не ГУВД, майор, — ответил Обнорский.
Чайковский усмехнулся, объяснять не стал: у каждого свой Гувд.
— Я это всегда знал… Знал, что ты придешь, Обнорский. Знал, что придешь ты, Зверев. И не только вы… Возможно, я даже ждал этого. Хотя… не знаю. Я мог бы сейчас послать вас обоих далеко-далеко, но не буду. Давайте потолкуем. Моральное право у вас есть… Пишете?
— Нет.
— Не верю. Впрочем, не важно. Ссучился, говоришь? Да, ссучился. А ты, Зверев, нет?
— Я, майор, своих товарищей не подставлял.
— Большое дело! Слова! Ты подставлял других — не ментов, но все равно человеков. Сколько народу ты, Зверев, в пасть Гувду отправил? Ты виновен, Зверев. Все виновны. У анархистов есть лозунг: никто не свободен от вины.
И Гувд согласно кивнул: да, никто не свободен.
— А к ментам, — закончил Чайковский, — это относится в первую очередь.
— Брось, Чайковский, — сказал Обнорский жестко. — Философскую базу хочешь подвести? Убого у тебя получается, Виктор Федыч, на уровне первокурсника юрфака.
— Ладно, не лечи… Оставь запал для статейки. Я ведь вас не боюсь. Плевать я хотел на морализаторство твое. Зачем звали?
Зверев с мрачной ухмылкой посмотрел на майора:
— А просто сказать тебе, майор, что ты сволочь. Больше мне ничего не нужно. Может, ты, Андрюха, что-то добавишь?
Обнорский пожал плечами:
— Что ж добавить? Ты все здорово сформулировал, Саша. Я только повторю: сволочь ты, Витя Чайковский.
Виктор Чайковский молчал. Испуганно смотрела буфетчица из-за стойки. Зверев взял с подоконника полиэтиленовый пакет, положил его на стол. Пакет глухо стукнул.
— На память, Витя, — сказал Сашка. — Будь здоров.
Обнорский и Зверев встали. Чайковский сидел неподвижно. Скрипнула дверь кафешки, выпуская на улицу Сашку с Андреем. Чайковский отхлебнул кофе и взял в руки пакет. Даже на ощупь он догадался, что лежит внутри.
* * *
— Вы все так же хороши, Настя, — сказал Рыжий.
Настя слабо улыбнулась. Она и сама знала, что хороша. За последние дни черты лица несколько заострились, как-то незаметно и непонятно куда исчез загар. Появилась «аристократическая» бледность, только подчеркивающая шарм. Настя надела очень простое длинное черное платье, цепочку со строгим золотым крестиком… Все было уместно и как-то ненавязчиво напоминало о трауре. Был в облике некий трагизм.
— Зачем вы? — сказала Настя. — Не надо этого, Анатолий Борисович. Я, собственно…
— Ну… извините. И давайте без отчества. Мы с вами общаемся как старые друзья. Хорошо?
Настя наклонила голову… Вкусную соску Мойша себе отхватил, подумал большой человек и патриот. Осчастливить ее минетом по-кремлевски?.. Ладно, потом.