– Давайте.
– Мне кажется, он сейчас играет под елкой. Там, далеко, в маленькой комнате. Играет с солдатиками. И кошечка у него, с одним глазом. Супруги моей кошечка. Хвост на булавке держался… Или гулять ходит. Для детей ведь гулянье – первое дело. К Яузе спустишься, сядешь в санки, толкнешься с горки и летишь: в глазах мельтешит, голова кружится. И орешь, на всякий случай. И другие орут – кто кого. Спустишься, и опять – вверх. И все по кругу. Вечное начало и неизбежный вечный конец. Да, Яуза. Мы в детстве там катались, хорошее место. Север Москвы. Между Свиблово и Бабушкинской.
– Знаю, – сказал незнакомец.
– Там имеется место такое, где поезд метро над рекой идет. Но его не видно – тоннель в холме спрятан. Холм над рекой… Так иногда страшно делается: бу-бу-бу из-под холма вырывается, будто под землей перекатывается что-то. Или будто в преисподней чаны огромные ворочают.
– Помню, – согласился незнакомец.
– А то и на лыжах вдоль реки бегать. Лыжи мы ему сделали. И палочки из трубочек от сока. Удобно очень. Сначала он плохо держался, потом привык и даже понравилось. Смеялся много. Любил свалиться в снег, перевернуться на спину и лежать так. Мальчишки любят это: озорство у них в крови. На лыжах и с холма проехаться можно. Летишь, аж ветер в ушах. Кажется, что и не по земле вовсе – не по снегу, то есть – а чуть-чуть выше, сантиметров на десять. Потом – бах! – зацепился за что-то. И весь в снегу, по уши.
– По уши, – согласился незнакомец.
Они остановились.
За оградой старушка мела снег. Под крестом лежали две гвоздики.
– Симпатичная фотография, – сказал Андрей. – Мне она всегда нравилась: сирень, два смешных зуба, травинка, челка на левом глазу – на правом, если на фотографию смотреть по эту сторону. Еще школьница. А моя мне не нравилась никогда – я в жизни не такой. Хотя, может и такой, объективу видней. Часто ведь бывает, что людям не нравятся их фотографии. Им кажется, что они в жизни лучше, симпатичней как бы.
– Симпатичней… – согласился незнакомец.
– Мама, – позвал Андрей. Но старушка не обернулась, а незнакомец строго посмотрел на Андрея. – Простите, – извинился Андрей.
Закончив уборку, старушка постояла короткое время, бубня что-то под нос, и, закрыв калитку, пошла по аллее.
– Пойдемте, – позвал незнакомец.
Через некоторое время Андрей обернулся: старушки уже не было.
Они обошли несколько заснеженных могил, миновали рощицу, подошли к плите. Вот и фотография матери. Расцвеченный черно-белый снимок женщины в платочке. Андрей помнил эту фотографию: на втором плане должен быть вагон поезда, но при подготовке фотографии, его, видимо, убрали, и теперь за спиной матери ничего не было – только белый керамический фон и тончайшая сетка трещинок. Фотографировал отец, они с матерью возвращались из Крыма: мама улыбается и видно, что она счастлива – по глазам видно. Он еще не родился. Вроде молодая женщина, а кажется, что уже в возрасте. Так бывает: когда знаешь человека немолодым, какую его фотографию не возьмешь, везде видишь возраст. Говорят, что на фотографии умершего даже приближение смерти можно увидеть, если вглядеться. Андрей много раз пробовал увидеть смерть, вглядывался, но никогда ничего не видел. Будто бы она должна проступать на лице фотографируемого в форме каких-то пятен, теней. Нет, ничего не было. Мама улыбалась, может, строила отцу глазки, была веселой – ни пятен, ни теней. Если бы это было возможно, если бы… Ученые тогда смогли бы прогнозировать смерть, предупреждать ее. И, чем леший не шутит, победить. Однако такого не водилось: не человек ее, а она его. И все течет по обыкновению, как заведено свыше.