– Собирайтесь поскорее, – услышала я позади себя уже порядком надоевший мне голос мадемуазель Фурси, – нам нужно ехать в гарнизон.
Я с трудом обернулась и только теперь заметила, что в руке она сжимает трость и изо всех сил на нее опирается, словно ноги ее не держат.
– Вывих, – пояснила она. – Примите это к сведению и собирайтесь.
– Это зачем же? – воскликнула я. – И почему вы не привезли доктора?
– Доктор не может оставить гарнизон, там много больных, – безапелляционно произнесла она, – поэтому вам придется там произвести на свет ваше дитя.
– Но вы же знаете, что мне нельзя никуда ездить.
– Поэтому я требую, чтобы вы поехали сейчас же: позднее это было бы слишком опасно. Роды у вас могут начаться когда угодно. Мне объяснил доктор…
Эти доводы показались мне правильными.
– Ну, хорошо… Давайте поедем.
– Что вы хотите взять с собой?
– Я? Да ничего. Мне все привезет Паулино. А сейчас я не хочу терять ни минуты на сборы.
– В таком случае, – заявила мадемуазель Фурси, – едемте тотчас же, ибо чем раньше мы будем в гарнизоне, тем лучше для вас. Вам там приготовили комнату по соседству с полковником.
Я посмотрела, как тяжело она шагает к повозке, волоча поврежденную ногу, и засомневалась.
– А вы сумеете сами управлять лошадьми, мадемуазель? – спросила я. – Может, надо взять кучера?
– В этом нет необходимости, – сказала мадемуазель Фурси с довольно надменным видом, – я могу справиться и с чем-нибудь похлеще, чем лошади… да-да, могу.
Такие двусмысленные ответы приводили меня в ярость, однако на сей раз я, опасаясь чересчур разволноваться, решила смолчать.
Я торопливо попрощалась с Маргаритой, попросив ее приехать сразу, как только она узнает о том, что у меня начались роды, а пока побыть с Авророй. Девочка обняла и расцеловала меня, заручившись обещанием того, что через несколько дней я вернусь к ней с маленькой живой куколкой – мальчиком или девочкой. Она показала мне чепчик, который нарочно сшила для такого случая.
Дорога шла вниз, теряясь в пальмовых рощах. Листья магнолий, лепестки их розово-белых цветов, омытые многочисленными ливнями, осыпались мне на платье. По золотисто-сиреневой дымке, окутавшей раскидистые кроны деревьев, было ясно, что приближается ночь. Вечера здесь как такового не было, и ночь не наступала, а просто падала на землю, сжимала в своих темных объятиях, погружала природу в сладостную дымку сна. Ночью на Мартинике никогда не наступала та чарующая тишина, что господствует во французских парках; на Мартинике все было иначе – даже в ночное время слышался неугомонный треск цикад, жужжание насекомых и шорох ящериц, прячущихся в траве и корнях деревьев.