– Два часа назад я получил известие о вашем приезде, – нехотя пояснил Воклер, заметив мое удивление. – Черномазым пришлось хорошо потрудиться для вашей встречи. Эй, Изидора!
Стройная темноволосая девушка остановилась на пороге.
– Это хорошая рабыня, – сказал управляющий, – ее учили в Сен-Пьере ухаживать за знатными дамами… Она будет вам хорошей горничной.
– Это рабыня? – переспросила я. – Она же совсем белая.
– Изидора? Да, она рабыня. Но это вы только сперва ею брезгуете, потом привыкнете. Она квартеронка[1]… К тому же крещеная.
– Перенеси в дом девочку, которая спит в повозке, – сказала я мягко, обращаясь к Изидоре. – Если она проснулась, накорми ее.
Маргарита, не доверяя рабыне, тоже спустилась во двор за Авророй. Я прошла в гостиную, такую просторную и открытую со всех сторон. Справа она переходила в большую террасу, слева – в затененную веранду. Огромные белоснежные цветы с бархатистыми лепестками и ярко-желтым пестиком свисали из сада прямо в гостиную.
– Магнолия, – проговорила я, очарованная прелестью цветов. – Как здесь все ново, необычно…
Я присела к клавесину. Что бы такое сыграть? Мое душевное состояние было сейчас таким сложным, что я не знала, какая музыка способна это выразить. Все смешалось во мне – отчаяние и успокоение, принесенное длинным и нудным морским плаваньем; ожесточенность и надежда, связанная главным образом с рождением моего будущего ребенка. Все это вылилось само собой в мелодию, в странный экстаз; я почувствовала, что, по мере того как звуки плывут по комнате, на глазах у меня появляются слезы.
Пришла Маргарита, заметила мое состояние и сразу увела меня в спальню. У нее всегда было верное средство для успокоения нервов – стакан воды с несколькими каплями валерианы.
Я только потом поняла, что же это за мелодия так на меня подействовала. Луи де Моа. Миниатюры.
2
Если родится девочка, я назову ее Жанной, а если мальчик – Жаном. Хорошо, что я подумала об этом. Ведь до родов осталось всего тридцать дней.
Я дернула веревку звонка. Маргарита вошла так быстро, словно всю ночь стояла под дверью.
– Что ни говорите, мадемуазель, – сказала она, помогая мне подняться, – а ночи здесь ужасны. Едва семь часов вечера – такая темень наступает, что просто жуть! Да еще вокруг – одни негры…
Она налила воды в серебряный таз и подала мне салфетку из тонкого фрисландского полотна, чтобы я вытерла руки и лицо.
Я начала умываться и вдруг замерла, вспомнив кое-что очень неприятное. На моем лице показалась гримаса.
– А что, – спросила я, – мадемуазель Фурси уже встала? Маргарита перекрестилась.