— Отдай мне… чеченку.
— Что?! Что ты сказал?! — уже присевший к столу Ивашков опять вскочил на ноги.
Басаргин подошел к столу, жестом приглашая Фомку садиться.
— Фома, давай поговорим. Ты садись! Не сверкай на меня глазами! Сначала выслушай. Ты лихой казак, джигит. Ты показал всей станице… Что станице! Всему гребенскому казачеству свою удаль. Лучше тебя казака на Тереке не сыскать. Это же всем ясно. Но что же ты теперь будешь с ней делать?
— В жены возьму! Вот что!
— И отец с матерью благословят тебя? А?.. Что молчишь? А не проклянут ли они тебя? А станичники что скажут? Как посмотрят?
— А мне наплевать, что про меня скажут, как посмотрят! И без благословения я обойдусь.
— Что же, и она тебя так же сильно любит?
— Полюбит!
— А если не полюбит?
— Полюбит! Только, кунак, не тебе в эти дела соваться! Есть у тебя семьсот душ дома, так к ним и лезь, а в чужую душу не суйся. Скажи спасибо, что гость ты, а то бы по-другому мы с тобой разговаривали. Не посмотрел бы я на твое офицерское звание!
— Я, Фома, от чеченских пуль не прячусь и от тебя мне хорониться нечего. Я пришел к тебе в открытую, говорю честно, напрямую, не юлю, как уж…
— А я ж тебе так и отвечаю. Не отдам я тебе Айшат! Люба она мне!
— Стой, Фома, не досказал я, — заговорил Басаргин скороговоркой, боясь что не успеет все высказать. — Посмотрел я — нет у тебя на стене ни Гурды, ни «волчка». Хочешь, подарю тебе шашку, какой на Кавказе ни у кого нет? Лучше Гурды. Досталась она мне от старика-кабардинца, которого спас я… Но не об этом сейчас речь. Подарил он мне шашку необычную, которую привез из Египта. Там служил когда-то он в отряде кабардинцев — лучших нукеров халифа египетского. Знаешь, что за шашка? Шашка как мысль! Не успел подумать, она уже сама свистит в воздухе. И еще. Она вокруг тела сгибается, застегивается и носится как пояс… Большей диковинки у меня нет! Ни у кого такой нет! На всем Кавказе! Кинжал еще был, да испортил я его грубо… Отдам тебе эту шашку, коня поедем покупать в Кабарду, в степи ногайские. А хочешь, арабского скакуна куплю? Все одно, пропадет Айшат среди казаков! Не жить ей у вас. Замучат ее косыми взглядами, руганью, ненавистью. Чужая она здесь! А у меня ее никто не обидит… Что молчишь?
— Уйди… Христом Богом прошу — уйди…
Голос казака прозвучал откуда-то из таких глубин адовых, что поручик смешался. Грохнула упавшая позади него табуретка. Не прощаясь, больше ничего не говоря, он вышел их хаты.
На дворе он увидел пожилого казака, доделывавшего Фомкину работу, и направился к нему.
— Прошу прощения! Басаргин Дмитрий Иванович. Поручик. Можно сказать, кунак вашего сына.