— Да.
— Людмила. Это Левшинов. Добрый вечер.
Она обалдело молчала.
— Хватит, Люда, от меня прятаться. Я вас не съем. Слышите?
— Да, — пролепетала она.
— Ваш папа, которого я, кстати, очень ценю, хотел у меня на днях узнать, как успехи его дочери. Так что мне ему ответить при случае?
— Сергей Иванович, скажите ему, что успехов у меня никаких нет. Пусть не надеется. И всем сразу станет легче. И вам, и мне, и папе.
Он вздохнул.
— Люд, не валяйте дурака. Я жду вас завтра в обычное время.
И повесил трубку.
Она еще какое-то время просидела за столом, успокаивая сердце, которое колотилось, как бешеное.
Назавтра она пришла. Больше речь о ее прогулах он не заводил. Зато все остальное ничуть не изменилось. Он, конечно, не съел ее. Да. Слово свое он сдержал. Но легче ей от этого не стало.
— Лермонтова принесли, — сказал он со своим излюбленным ударением на предпоследнем слоге. И в предвкушении разноса хищно потер руки.
Не годилось все. Единственное, что изменилось — смотрел он ее рисунки внимательнее. Вглядывался. И пытался что-то понять. Видимо, ее упрямство в выборе темы на него некоторым образом подействовало. Но форма донесения до ученика информации осталась прежней.
— Вы, Люда, что, в оперетту часто ходите? — Он вскинул на нее пронзительно острые глаза. — Демоны у вас какие-то опереточные, искусственные. Какие-то ряженые. Как будто роль играют, а потом пойдут домой пирожки с капустой есть и детям козу делать. Вы сами-то в них верите? На самом деле?
Она растерялась. Никогда об этом не думала. То, что в Бога верит, сомнений не было. Ну, раз в Бога, получается, что и… Но отвечать не пришлось. Он все прочел на ее лице.
— Вы не внешних эффектов ищите. Вы суть характера поймите. Гордыню непомерную. Страсти, сжигающие все внутри. Трагедию. — Он остановился и внимательно на нее посмотрел. — Ведь это же трагедия. — А потом добавил с сомнением: — Вы, вообще, представляете себе хоть немного, что такое страсть? И что такое необузданность? — Она неуверенно кивнула. — Вот и сочините себе характер. Не зацикливайтесь на этих узорах и плащах. Ваш любимый Врубель, между прочим, демонов голыми рисовал. А все равно понятно, кто перед тобой. А ваших раздеть, так просто новобранцы какие-то, прости Господи…
Что это был за урок! У нее лихорадочно горели щеки, а чистый лист перед ней светился, как крыло ангела. Левшинов стоял с ней рядом и рисовал ее рукой, взяв ее своими сильными длинными пальцами.
И слишком горд я, чтоб просить
У бога вашего прощенья:
Я полюбил мои мученья
И не могу их разлюбить.
Она прочувствовала, как это бывает с избранными. Как из-под карандаша начинает смотреть на нее страшный бездонный глаз. Как гордыня заламывает бровь. А вечная печаль змеится вертикальной складкой над воспаленными глазами. Искусанные в кровь губы и обтянутые кожей скулы… Она видела, как рождается чудо. У нее на глазах, из-под ее руки, руки, которой водил мастер.