Господи, хорошо-то как, что налегке. Правильно, загнанных лошадей пристреливают! Ну, Загуменный, ну, падла, ну, сука!..
Наконец прибежали, взмыленные, покрывающиеся на глазах белыми соляными разводами. Пить хочется до умопомрачения, но негде, а из лужи чревато. Терпеть, терпеть, терпеть, глотать тягучую, обильную слюну… Теперь — первое упражнение учебных стрельб из автомата Калашникова, и Боже упаси, чтоб рука дрогнула, не будет ни поблажек, ни увольнений.
Затаить дыхание, плавно жать на спуск и вести огонь короткими очередями, ритмично повторяя про себя: «Двадцать два, двадцать два, двадцать два». А на стрельбище ни ветерка, парит, солнце застыло на небе палящей сковородкой. Пороховая вонь, клацанье затворов, звон выбрасываемых из казенников дымящихся гильз. Двадцать два, двадцать два, двадцать два. Пить, пить, пить…
— Товарищ старший лейтенант! Рядовой Лапин выполнял первое упражнение учебных стрельб из автомата Калашникова! При стрельбе наблюдал: дальняя — упала, ближняя — упала, пулемет — поражен. Остаток четыре патрона.
Между тем отстрелялась рота, хоть и в спешке, но вполне сносно. Два цинка патронов извели. Перекурили втихаря, построились, стали проверять вооружение и снаряжение — ажур. А тут и Загуменный заявился в сопровождении старшины, шепотом отрапортовал как положено, качаясь на ветру, занял место в шеренге. Полная гармония.
— Так, — Сотников, нахмурившись, пожевал губами, — так… — Посмотрел, как строятся другие роты, сплюнул, определился: — К платформе!
Господи, неужели все? Куда там! Метров восемьсот до железнодорожной станции, затем еще четверть часа в строю, на размякшем асфальте, под жгучими лучами солнца…
— Рота, в вагон!
И вот оно, счастье-то — не чуя ног, забраться в электричку, рассесться по нагретым, отполированным задами лавкам. Лямку автоматного чехла — вокруг колена, без сил откинуться на спину и крепко закрыть глаза.
В комнате полумрак, душно. Пахнет примусом, распаренными телесами, водочным угаром, табаком. В углу перед иконами лампадка, в тусклых отблесках ее — Богоматерь-Приснодева, Спаситель собственной персоной и Иаков Железноборский, чудом от паралича исцеляющий. Святая простота, внеземная скорбь и окладистая, до пупа, борода. Ночь, тишина, кажется — покой и умиротворение… Если бы!
— Ох, чтоб тебя!.. Распалил только, черт пьяный… Что же мне, с кобелем теперь? Или ложку тебе привязывать? — Рослая, нестарая еще женщина резко уселась на кровати, рывком опустив на под полные, с большими ступнями ноги, подошла к иконам и перекрестилась трижды, не истово, так, для порядка. — За что, Господи? Или прогневила тебя чем?