Я опустил глаза. Задумчиво положил в рот дольку своего апельсина, стал медленно сосать, проглотил, поднял взгляд на Леньку. Он смотрел на меня. Я улыбнулся. Он тоже улыбнулся и опустил глаза… Стояла полная тишина. То есть, конечно, пели птицы, стрекотали кузнечики, шумела листва деревьев; где-то слышался шум городского транспорта — но вокруг не было ни души… Мы были совершенно одни в саду.
Ленька доел апельсин, отбросил шкурки в траву и повернулся на живот, блаженно вытянувшись, опустив голову на руки и закрыв глаза. На его очень загорелой, почти шоколадной, спине отпечатались следы травинок. Скользя взглядом от его острых лопаток вниз, вдоль позвоночника, я заметил на его пояснице, над плавками, и ниже плавок, на бедрах, узкие красноватые полосы, не сразу заметные на загорелом теле — следы не то от ремня, не то от розог. Внутри у меня пробежал холодок волнения и любопытства — и я почему-то сразу влюбился в Леньку еще больше.
— Что, вчера был серьезный разговор с отцом? — спросил я напрямик, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно.
Ленька приоткрыл один глаз и улыбнулся. Я увидел, как он краснеет.
— А что, очень заметно? — спросил он.
— Немножко… на спине и внизу, на бедрах… а под плавками — не видно.
— Меня отец вчера выпорол, — просто сказал Ленька, — за то, что я поздно пришел. — Он сорвал травинку и стал грызть. — Вообще — то, он был прав. Представляешь, я пришел в полвторого? Мама, знаешь, как волновалась?!! Так что тут, конечно, мне было нечего возразить… — Он пожал плечами.
Я слушал, затаив дыхание. Мне было очень интересно, и я был жутко взволнован, пытаясь представить себя на месте Леньки. Его отец был еще сравнительно молодой человек, военный; сына он воспитывал очень строго, и я вполне мог вообразить, как он наказывает Леньку — даже в пятнадцать лет. Меня самого никогда таким образом не наказывали, и для меня порка была чем-то таинственным и незнакомым. Я осторожно спросил:
— А как это было? — И поспешно добавил: — Не хочешь, не говори!
— Нет, ну почему? — Ленька засмеялся. — Тебе могу сказать. — Он старался говорить небрежно, но чувствовалось, что он все-таки немножко смущается.
— Когда я пришел, ни отец, ни мать не спали — ждали меня. Мама была заплаканная и не хотела со мной разговаривать, а знаешь, как это тяжело? Хуже любого наказания. Уж лучше бы она ругалась… — Он вздохнул. — Я и сам чувствовал, что очень виноват — знаешь, как они волновались! А отец сказал, что давно уже меня не наказывал по-настоящему, не было необходимости, но этот случай — из ряда вон выходящий… — он запнулся, облизнул губы и продолжал: — И сегодня меня обязательно нужно выпороть. Мне, конечно, было жутко стыдно, но я понимал, что он прав: может, мне это и пойдет на пользу… — Он рассмеялся.