Более месяца та ресторанная бабочка вспоминалась мне с жутким отвращением. Я проклинал себя и артистку, которую злой рок забросил в наше захолустье, театр, в который ещё направляют по распределению, Ярославский институт искусств, куда принимают пышных бабенок неопределенного возраста. Наконец в субботу я поклялся своей чертовой кукле быть верным ей по самый гроб, и только после этого она позволила мне подойти к ней наложить макияж.
Я чувствовал себя виноватым и пытался задобрить её косметикой и тряпками. Если бы Галатея обладала слухом, я бы мог оправдаться, ибо ничто так не запудривает мозги, как бессмысленное пустословие. Если бы она обладала даром речи, то могла бы накричать на меня, ибо ничто так не выветривает обиды, как истерические вопли. Но она молчала и презрительно смотрела в окно. Больше месяца Галатея не являлась в сны, а когда пришла, села на краешек дивана и печально сложила руки. Она была печальней обычного, и я не мог не поцеловать её перламутровый коготок.
— Тоска, — прошептала она еле слышно и медленно высвободила свою ручку.
— Почему? — спросил я, но она не ответила. — Почему ты никогда не смеешься? Попробуй хоть раз рассмеяться, и тоска уйдет.
Она опять вздохнула и тихо прошептала:
— Если я рассмеюсь, то…
Именно на этом «то» оборвался мой сон, и я почувствовал, что за ним кроется нечто зловещее. Когда я оторвал от подушки голову, то увидел, что Галатея сидит в кресле в своей обычной позе, задумчиво глядя сквозь меня. Но в её задумчивости было что-то необратимо трагическое.
Это роковое «то» повергло меня в уныние и сильно испортило настроение. Это «то» не выходило из головы несколько дней, и я серьезно подумывал: а не сделать ли мерзавке пластическую операцию, чтобы придать её лицу какую-нибудь куртизанскую легкомысленность? Но одна мысль, что я скальпелем буду врезаться в её миленькую щечку, приводила меня в смятение. Да и воспримет ли мое привередливое нутро её новый образ? Если не воспримет, то спровоцирует на новые поиски и опять надолго лишит покоя.
Откуда мне было знать, что мой покой окончится на следующий день? А за день до этого я спокойно лег спать, опрокинув для верности стакан кагора. И мне снова приснился Пигмалион.
Так же как и в первый раз, я с огромной высоты увидел остров Кипр, похожий на вытянутую ступню балерины, затем огромную скалу и на ней царский дворец с белоснежными колоннами. Следом передо мной проплыли прохладные залы со скульптурами, огромные будуары для царских особ и маленькие закутки для прислуги. По длинным коридорам деловито сновали рабы обоих цветов, у роскошных арок стояли воины, по залам прогуливались гости, благородные особы в белоснежных тогах. А самого царя не было. «Да где же он, Цербер бы его побрал?» — воскликнул я во сне. И вдруг увидел залитую солнцем террасу и на ней Пигмалиона с совершенно убитым лицом. Он стоял в абсолютном одиночестве, скрестив на груди руки, и смотрел на простирающееся внизу море. Оно было пусто, если не считать одной, едва заметной точки. Я сразу догадался, что именно эта точка и была источником грусти бедного царя.