— А такое ты когда-нибудь видел? — поинтересовался я, вытаскивая кинжал. — Работает безо всякой электроники!
Афганский кинжал, добытый мной в бою, выглядел, прямо скажу, страшновато. На востоке знали, чем и как напугать противника: кривой, со сходящим в острие клинком, он тускло блестел смертью.
Генерал прервал свой боевой танец и отступил. Лицо его, как и вчера после пожара, посерело, сделалось старым.
— Ты не посмеешь меня тронуть! Меня, старого человека?! Никогда. У тебя рука не поднимется! — негромко сказал он побелевшими губами, потом не удержался от угрозы. — Тебе это даром не пройдет!
— Какая мне разница, сколько зарезать гадов, одного или десяток? — грустно сказал я, примеряясь куда лучше ударить клинком. — Семь бед, один ответ! Всё равно мне отсюда живым не выбраться, а помереть с тобой за компанию будет не так обидно.
— Погоди, погоди, — бормотал Перебатько, отступая, — что мы звери, ведь всегда можно договориться!
Я уже не раз наблюдал, как многие люди, облачённые властью, оставшись без полномочий и помощи холуев, терялись в самых простых ситуациях, Привычка загребать жар чужими руками полностью лишала их даже самых элементарных навыков самозащиты. Бывшие почти всегда ломаются первыми и опускаются ниже всех прочих.
— О чем нам с тобой говорить, я тебе больше не верю. От тебя кроме пакостей всё равно ничего не дождёшься, — грустно сказал я. — Зачем мне иметь за спиной пятую колону!
— Погоди! Ну что ты выделываешься! — начал он и тут же заюлил. — Ты не знаешь, я очень большой человек! От меня многое зависит! Если ты меня грохнешь, то сделаешь большую ошибку! Ты не думай, я хороший человек! — торопливо говорил он, отдаляя завершающий штрих наших отношений.
— Вижу, я спас тебе жизнь, а ты меня продал даже не за тридцать серебреников, а просто так.
— Ошибся и признаю! — заговорил он, проникновенно предано заглядывая в глаза. — Да, это была моя большая ошибка! На ошибку имеет право каждый! Скажи, что делать и я все для тебя сделаю! А тебя правда пуля не берет?
Мне кажется, осуждать Александра Богдановича, не скажу за трусость, скорее за некоторую робость, которую он проявил в этот момент, будет не совсем корректно. Стоит только представить нашу с ним себе ситуацию, и каждый здравомыслящий человек признает, что сохранить хладнокровие, когда на тебе надеты не первой свежести трусы, а на тебя наступает заросший щетиной жлоб со здоровенным кинжалом в руке, очень не просто.
— Значит, хочешь жить? — спросил я, загоняя бедного старика в угол.
— Хочу, — честно признался он. — Проси что хочешь, только не убивай!