Дело принимало скверный оборот. Кровь заливала Граевскому глаза, ослепляя и мешая следить за врагом; он был вынужден защищаться, а обер-лейтенант атаковал, как на учебном плацу, и губы его расползались в презрительной ухмылке.
«Ладно, сука». Зарычав от боли, капитан вытер лоб и нехорошо усмехнулся – вспомнил приемчик один, у солдат научился. Подленький приемчик, офицеру так драться не пристало, так ведь на войне законы не писаны. Кто выжил, тот и прав. «Давай, давай». Он отбил атаку, еще одну и, сделав вдруг ложный выпад, без замаха, прямо из стойки, с силой метнул винтовку обер-лейтенанту в голову. Штык вошел тому прямо под подбородок, австриец, уронив винтовку, обхватил руками смертоносную сталь, глухо булькнул горлом и безжизненной куклой рухнул навзничь. В его широко открытых глазах застыло изумление. «Сволочь». Наступив умирающему на лицо, Граевский вырвал штык и яростно вонзил его австрийцу в сердце. Сквозь пролом в стене часовни с иконы на него безмолвно взирала Богоматерь.
Русские дрались отчаянно, они были злы и напористы, словно рой потревоженных пчел. На плечах отступающих австрийцев они ворвались в их расположение, выбили врага с окраины кладбища и, развернув захваченные пулеметы, с ходу взяли высоту «240». Вытерли кровь со штыков, окопались и, выставив сторожевое охранение, начали считать потери. Победа далась нелегко – в строю остались три взвода, было полно «оцарапанных», убило ротного фельдфебеля.
Скоро Граевского позвали к Клюеву. Пуля пробила прапорщику левый бок, кровь пузырями выходила из раны, черня набухавшие хлопья ватных тампонов.
– Пить, пить, воды. – Глаза Клюева ввалились, от него несло горячечным жаром, словно от печки. – Пить, дайте пить.
Губы его жадно хватали воздух, но тот шел через рану, и прапорщик, широко разевая рот, задыхался, скрежетал крупными, желтыми от табаку зубами. Тело его судорожно корчилось.
– Терпи, Пафнутьич, сейчас транспорт придет. – Рыжеусый, одного с Клюевым года призыва унтер лил из кружки воду ему на грудь, вытирал испарину на побледневшем лбу, но влага мгновенно пересыхала и не приносила облегчения измученному телу.
– А, командир, ты. Все, прощевай. – Узнав Граевского, прапорщик хотел улыбнуться, но лишь скривил запекшиеся губы и тут же, впав в забытье, хрипло зашептал: – Так точно, ваше благородие, извольте видеть, ведомость на денежное содержание, извольте подписать…
Лицо его светлело, делалось прозрачным, кожа у висков стремительно наливалась желтизной. На морщинистой шее цвета оплывшего воска трудно билась голубая жилка.