Но самая большая разница заключалась в том, что тут он мог говорить об отце. Здесь он не замечал сдержанности и беспокойного желания сменить тему разговора. Ги всегда отводили комнату, которую занимал его отец, когда был ребенком, и когда Ги смотрел в окно на журчавшие во дворе фонтаны и на грачей, вивших гнезда в тополях, то думал, что так же когда-то поступал и отец.
– Расскажите мне о том времени, когда вы с папой были детьми, – бывало приставал он к своей тетке Селестине, и она обычно рассказывала ему привычные и любимые им истории о пикниках в лесу, о купаниях на озере, о катаниях на пони и о детских вечерах, о мосье Лакруа, суматошном воспитателе, и об Анне-Марии, стряпухе, которая позволяла им вылизывать тарелки и горшки, когда заканчивала делать свои восхитительные пирожные. Такие истории ему нравились больше всего, рисуя далекое, счастливое время, задолго до того, как их жизнь омрачило нацистское вторжение.
Но он был готов слушать и о том времени, поскольку это в какой-то мере объясняло тайну случившегося с отцом. Он знал, что ему рассказывали не все, что дедушка кое о чем умалчивал, как это делала и мама, потому что такие воспоминания причиняли им боль. Но когда он подрос, то сумел связать воедино то, что поведал ему дед, и то, что он читал по истории. Так что война, в какой-то степени, раскрылась перед ним. Его отец и дядя Кристиан участвовали в Сопротивлении, их арестовали, пытали и расстреляли. Из троих детей Савиньи в живых осталась только тетя Селестина. Поэтому-то Ги превратился в наследника баронного титула де Савиньи. Ги весь сиял гордостью от сознания того, что его отец был героем Сопротивления. И ему было непонятно, почему мать так неохотно об этом говорит.
Та же детская страсть, которая вызывала в нем восторг при мысли о героизме отца, пусть этот героизм и стоил тому жизни, порождала жгучую ненависть к нацистам. Они не только лишили его отца, – оставив у него лишь самые туманные воспоминания и выцветшие фотографии, которые дедушка вручил ему, когда он однажды попросил об этом, – они украли также значительную часть наследства, драгоценностей, в течение многих поколений украшавших замок.
– Свиньи! Никогда не надо было верить им на слово, ни на один миг. Они не насытились кровью французских аристократов. Они еще и грабили нас, – говорил иногда дедушка. – Этой свинье фон Райнгарду всегда нравился замок. Хотя он и был скотиной, но не мог не оценить прекрасного и решил присвоить его. Он выгнал нас из дома после ареста твоего отца и дяди И въехал В имение со своим штабом. Он не ограничился этим беззаконием. Увидев, что Германия проигрывает войну, он вывез из поместья наиболее ценные и дорогие вещи. Одному Господу известно, как он это сделал и куда их отправил. Видно, спланировал их переброску заранее, возможно в Швейцарию, не знаю. Конечно, он не имел права это делать. Потому что, если бы Германия войну выиграла, все ценности автоматически становились собственностью третьего рейха. Но фон Райнгарда такие мелочи не волновали. Он был высокомерной скотиной, к тому же командовал в нашем регионе войсками и за отсутствием более высоких властей поступал как ему заблагорассудится. А потом, сообразив, что все кончено и что Гитлеру не удастся установить свое господство над всем западным миром, фон Райнгард скрылся по той же дороге, по которой сплавил богатства. Он не собирался оставаться, рискуя быть арестованным и судимым за свои ужасные злодеяния. Он был слишком продувным и слишком циничным. Думаю, в настоящее время он где-нибудь поживает себе, наслаждаясь нашими фамильными драгоценностями, которые принадлежат замку де Савиньи и которые должны по праву перейти в твое владение, малыш.