Но тот проснулся, засучил толстыми, в перетяжках, ногами и закряхтел. Джинджик пощупал его и вздохнул: надо переодевать и кормить. Напоследок он припал правым глазом к дырочке калейдоскопа, но навел его не на ближний холм, за которым грязно дымилась свалка, подожженная арабами, а на «караваны», поставленные буквой «П» недалеко от въезда. В этих четырех вагончиках были расквартированы солдаты, охранявшие ишув.[8]
В волшебном, узорчато-радужном пространстве калейдоскопа задвигалась смутная фигура. Джинджик опустил трубу и увидел такое, отчего сначала оцепенел, а затем ощутил страшный жар в ушах.
На крыльцо «каравана» с тазиком в руках вышла молодая арабка. На ней было черное, до пят, платье, вышитое на груди и по подолу цветными узорами, и на голове — белоснежный монашеский платок, какой обычно повязывают арабки. Под платьем, похожем на балахон, угадывалось тонкое и сильное тело. Словом, это была арабка как арабка, много их шастало по улочкам Рамаллы и АльБиры. Но здесь, на вершине этого холма, развевался бело-голубой флаг, здесь была территория маленького еврейского ишува.
Она же непринужденно выплеснула под крыльцо воду из тазика и оглянулась. И тут Джинджик вконец окоченел: смуглое нежное лицо девушки украшали довольно густые усы. Встретившись глазами с Джинджиком, арабка беззвучно рассмеялась, подмигнула мальчику и зашла назад, в «караван».
Не обращая внимания на раздраженный писк Ицхака-Даниэля, Джинджик продолжал стоять, как вкопанный, не сводя глаз с двери «каравана». И минут через пять она вновь открылась.
На этот раз арабка выглядела такой настоящей, таким естественным и грациозным было движение ее руки, легко забросившей за спину концы головного платка.
Другой рукой она придерживала поставленный на голову таз с плодами киви, накрытыми вышитой тряпкой.
Она оглянулась на Джинджика, приложила палец к губам, как бы разглаживая свежесбритые усы, и быстрыми легкими шажками засеменила к воротам, мимо будки охранника, в которой дремал Оська Шаевич, и, не прибавляя, но и не замедляя шага, мимо оливковой рощи стала спускаться в Рамаллу…
19
Танька Гурвич, которую все обитатели квартала «Русский стан» — от малолетней шелухи до ветеранов Великой Отечественной — называли Танька Голая, была женщиной в высшей степени порядочной и даже — не побоимся этого слова — высоконравственной.
То, что она порой появлялась в местах скопления публики неодетой или, скажем мягче — малоодетой, шло от внутренней ее чистоты и младенчески ясного восприятия жизни. Так годовалый малыш, вырвавшись из рук купавшей его няни, появляется вдруг на пороге гостиной — голопузый, на смешных толстых ножках — и под взглядами умиленных гостей гордо и доверчиво ковыляет к маме. Младенец не ощущает стыда от своей наготы. Танька Голая тоже его не ощущала. Можете назвать это как угодно, только, ради Бога, оставьте в покое всем уже надоевшего Фрейда.