Папа припрятал несколько книг для нас в летнем домике, так что Ма не знала про них. Иногда он их притаскивал и давал нам читать вместо работы, а потом делал работу вместо нас, так что Ма ничего не знала. Он делал это с тех самых пор, как мы были еще маленькими, так что Кайл и я читали лучше всех в округе.
Кайл говорит, что после того, как миссис Ренфрью была так добра ко мне, я должна перестать делать в классе вещи, которые ее огорчают, например, ловить в воздухе воображаемых жуков, когда она преподает, или изображать, что на меня напала икота. Я говорила Кайлу, что здесь ничего не поделаешь. Это нечто, происходящее помимо меня, и тут ничем не поможешь. Может быть, Ма права, и внутри меня сидит дьявол. Я хотела бы, чтобы одна из ее порок выгнала его из меня раз и навсегда.
Кайл сидит рядом со мной, когда я пишу это, и помогает мне в правописании. Мы сидим на развесистой ветви старого вяза в нашем дворе. Отсюда мы можем видеть дом и узкие тропинки в лесу, а нас никто увидеть не может.
Кайл говорит, чтобы я написала, какая Ма сумасшедшая. Мы не знали, что Ма сумасшедшая до того, как несколько лет тому назад услышали, что другие дети в школе говорили о ней, повторяя, я думаю, то, что говорили их матери: что она, похоже, свихнулась. Ее надо запирать, говорили они. До этого я думала, что все матери говорят о людях, которых нет, и каждый день стирают рубашки, которые они выстирали накануне. Однажды она вытащила меня из постели посредине ночи, чтобы переменить мне рубашку, хотя уже сделала это утром.
Ма также боится индейцев, и пока Кайл не убедил меня, что в округе нет никаких индейцев, я тоже боялась их. Иногда ночью я просыпаюсь и слышу, как кресло-качалка медленно двигается по крыльцу. Оно поскрипит в одном направлении, затем в другом, затем остановится. Я знаю, что если подойду к окну, то увижу в качалке Ма со ртом, открытым, как для молитвы, с широко открытыми остановившимися глазами, с заряженным ружьем наперевес. Она иногда оставалась так всю ночь, подстерегая индейцев.
Ма готовила нам обед, когда вспоминала, но чаще готовили Кайл и я. Папа становился злым, если было нечего поесть, когда он приходил домой с мельницы, и хотя папа не дрался, его злость была хуже маминой.
Кайл говорит, что это потому, что это настоящая злость, а не злость безумия. Все, что я знаю, это, что, когда я нахожусь в задней комнате, где спим мы с Кайлом, и слышу треск половиц за дверью, мое сердце тяжело бьется, оно болит, и я задерживаю дыхание, ожидая папу, вламывающегося с криком в дверь, или Ма, вбегающую с ремнем.