— Не я написал это письмо, — пробормотал он, еле удерживаясь от того, чтобы не развернуться и не уйти, хлопнув дверью.
Трубецкой, видимо, тоже боролся с собой.
— Хотели поужинать мною? — мрачно, но уже другим, спокойным почти голосом спросил он. — Хотели поужинать и подавились? Кусок-то застрял в горле! — Он вдруг подмигнул окровавленным глазом. — Теперь я вам не позавидую! Если меня выживут отсюда, вам будет прескверно. А если я здесь задержусь, еще хуже. Ей-богу, не знаю, что вам и сказать-то!
— Вы варвар! — вдруг вскрикнул профессор Янкелевич. — Вы варваром были и им же остались! И мне отвратительно, что я пришел!
— Привыкнете! — глухо, как вода в дагестанском ущелье, пророкотал Трубецкой. — В таких ситуациях прежде стрелялись. Считайте, что я вас убил.
И он все-таки расхохотался, не сводя с профессора Янкелевича своих красных глаз. Янкелевич вдруг понял, что все лучшее и возвышенное, что толкнуло его на то, чтобы прийти сюда, провалилось. Осталось одно: стыд, стыд, стыд. Такой, что хоть впору повеситься.
«Нам двоим на земле нет места», — подумал он, забыв совершенно, что это цитата.
— Прощайте! — сказал он Трубецкому по-русски.
Трубецкой приподнял густые брови и медленно наклонил голову.
«Если бы я был японцем, — корчась от стыда, подумал профессор Янкелевич, — я сделал бы нынче себе харакири. Но нужно, во-первых, ее не бояться. — Он представил смерть так, как всегда представлял ее себе: длинноволосой женщиной с раскосыми закрытыми глазами, и почувствовал, что не бояться ее невозможно. — И кроме того, я не должен любить. А я их люблю. Я люблю их безмерно. И Линду, и Машу».
…
Любовь фрау Клейст
Дочитав последние слова в тетрадке, куда его жена записала, как она предала его, спутавшись с грязным чернокожим наркоманом, Алексей Церковный кашлем прочистил горло:
— И что было дальше?
— Дальше было ничего, — ответила она.
— Сочувствую. — И желание еще раз ударить ее охватило его так сильно, что он поспешно отступил на два шага от Полины, чтобы не сделать этого.
— Еще есть вопросы? — спросила она.
Он замахал руками, отгоняя от себя толстогубые цветы, которые вдруг выросли из середины стены, застилая ее лицо, голос, настольную лампу за ее спиной, кусок окна с распластавшимся на нем деревом, небо. Цветы расступились, но одновременно с этим он перестал чувствовать сперва свои руки, потом ноги, потом волосы, которые, оторвавшись от головы, так сильно оголили ее кожу, что вся она быстро и неприятно одеревенела.
В наступившей темноте замелькали обрывки слов. Сначала они просто прикасались к ресницам и рту, но вскоре облепили все лицо и начали мешать ему, как черные мошки, которые вдруг, неизвестно откуда, облепят, мешая гулять, любоваться природой.