Хрустя по морозцу большими ногами, профессор Трубецкой чувствовал себя варваром и мерзавцем.
«Что я наделал? — вопрошал Трубецкой, а милые, кроткие воробьи глядели с древесных ветвей, склонив свои серые головки. — Я в баню пошел не помыться! Меня затолкал туда бес!»
Постепенно ему начало казаться, что он погружается на дно какого-то темного теплого омута, но странное дело: лежать в этом омуте, качаясь в тумане сладчайших иллюзий, вздрагивая от покалывающих подробностей, ничуть не стеснительно было, а очень приятно. Хотя и будило тревогу. Тревога становилась особенно сильной, когда воображение Трубецкого наталкивалось на невинных и родных людей: на женщин его и на ихних детишек. На Петру особенно.
«Ведь я о ней даже не вспомнил, о Петре! Я вышел, и мне стало больно за Тату. А Петру не вспомнил ни разу. И так я с ней прожил всю жизнь. Да, всю нашу жизнь.
Она ведь сначала была такой милой! С ее этим носиком, с этой косичкой… Потом, правда, сразу задержки, тошноты… Потом этот мальчик родился и умер. Хорошенький мальчик. Она так рыдала! Я до сих пор слышу. И вся наша жизнь как-то кончилась сразу. А я, разумеется, сразу увлекся… Но кем я увлекся? А, помню! Кристиной!»
Проходя по университетскому коридору, знакомому ему до последних трещинок в старом дубовом полу, профессор Трубецкой увидел в открытой двери соседнего с ним кабинета седую лохматую голову профессора Бергинсона, старинного друга и коллеги, ведущего свое происхождение от шведских магов, лет триста назад занесенных сюда, в Новый Свет, по вине обстоятельств. Профессор Бергинсон сидел, склонившись над какими-то письменами, и в лупу разглядывал мелкие строчки.
— Входите, входите! — не отрываясь от своего занятия, неожиданно тонким для такого большого и старого человека голосом сказал Бергинсон. — Что нового в жизни?
Разговор, разумеется, шел по-английски.
— Вы знаете, Бэн, — задумчиво вздохнул Трубецкой, останавливаясь в дверях, — я никогда не был большим сторонником задушевных бесед. А вот почему?
— Не знаю, — спокойно ответил Бергинсон. — Вы русский, вам это виднее.
— Потому что все эти так называемые задушевные беседы ничего не дают. Своих потаенных глубин мы вдруг достигаем иначе.
— И как же мы их достигаем?
— А с помощью женщины. Самой ничтожной. И это есть то, что я понял сегодня.
— Позвольте я вам объясню, Адриан. — Бергинсон пожевал своими пухлыми и румяными губами. — Если в вашей душе не происходит некоего, так сказать, постоянного раскачивания глубинных ресурсов, никакая женщина вам не поможет. Женщина играет роль медиума, она дает вам последнее ощущение, вот и все.