– Наверное, тебе нравилось быть судьей, а не болельщиком, – предположил я.
– Вовсе нет, – возразил Куприянов. – Потому что судья так или иначе находится в центре общего внимания, а я любил всегда и везде оставаться в тени. Шахматы и фотография – ими ограничивалась моя общественная жизнь в школе. Зато уже в двенадцать лет я нередко обыгрывал руководителя шахматного кружка, а сделанные мной снимки занимали призовые места на областных художественных выставках. Говорили, что у меня талант фотографа, но весь секрет крылся лишь в терпении, с каким я порой часами выискивал удачные ракурсы для съемки. Когда остальные мои приятели по фотокружку изводили метры фотопленки на всякую ерунду, я мог отснять всего один кадр. Но это был тот самый «правильный» кадр, который надолго врезается в память всякому увидевшему фотографию… Да, хорошее было время, кто бы сегодня про него что ни говорил.
– Тем не менее, старик, сейчас ты находишься здесь, а не получаешь свою Пулитцеровскую премию, – заметил я. – И на то, стало быть, имеется своя веская причина, верно?
– Вернее не бывает, – подтвердил Тимофеич. – Однако даже сложись все иначе, сомневаюсь, чтобы в будущем я связал свою жизнь с фотографией. Хотя фотографировать в зарубежных командировках мне за двадцать лет службы приходилось много, не спорю. Вот только это были уже не те снимки, которые можно поместить в рамочку и вывесить на стену. Впрочем, мы с тобой ведем речь о жестокости, а не об искусстве, так что не будем отвлекаться… Никто не считал мое странное для ребенка хладнокровие чем-то из ряда вон выходящим, пока в пятом классе со мной не случился один пренеприятный инцидент. Мы тогда переехали из тихого поселка в большой город, и мне пришлось привыкать к другой школе и ее порядкам. А они разительно отличались от тех, в которых я проучился пять лет. Очень разительно. Здесь меня впервые в жизни избили в школьном туалете и отобрали карманные деньги. И ладно бы, если бы этим все ограничилось. Когда та банда кандидатов в ИТК для малолеток узнала, что я – новенький, да еще живу не на их улице, меня обязали покупать еженедельный билет на право хождения по школьным коридорам. Тридцать копеек – столько он стоил. По тем временам – цена одного похода в кино на вечерний сеанс. Смешная сумма даже для обычного советского школьника. Мать давала мне на карманные расходы рубль в неделю, поэтому я мог позволить себе платить дань «сортирным королям». Однако не все было так просто…
– Понимаю: у тебя взыграла гордость, – кивнул я.
– Не гордость, а банальный математический расчет, – уточнил Кальтер. – Все обложенные данью мальчишки – от четвероклассников до семиклассников – платили и помалкивали в тряпочку, так что никакого ущерба мое достоинство в их глазах не претерпело бы. Я просто прикинул в уме и решил, что, выплачивая десять-одиннадцать рублей в год в течение нескольких учебных лет, я фактически подарю этим подонкам новенький велосипед. Чего они, по моему мнению, совершенно не заслуживали. Я готов был безоговорочно признать за ними право сильного, но не такой ценой. И решил поторговаться, чтобы сбить ее хотя бы вдвое. На что они рассмеялись мне в лицо и заявили, что я – позорный жмот, а со жмотами у них разговор особый. И, многозначительно посмеиваясь, удалились. Я спросил у слышавших наш разговор одноклассников, что означает эта угроза, и узнал, что после уроков меня ждет публичная экзекуция за школьными гаражами…