— Да ничего не надо, мамочка! Только самое необходимое.
Саша быстро собрала свой вещевой мешок, поцеловала мать, отца, сестренку и заторопилась:
— До свидания, я побежала.
Она боялась, что если еще хотя бы ненадолго останется с матерью, то не сможет скрыть своего волнения, и та догадается, что Сашу посылают совсем не на курсы медсестер, а на какое-то другое дело, сопряженное с большой опасностью.
Молчаливый немец-тюремщик подождал, пока она выйдет из камеры, провел ее темным и низким подвальным коридором, освещенным тусклой, одетой в проволочную сетку, лампочкой. В конце коридора крутые выщербленные ступени вели наверх. Эти ступени Саше были уже знакомы: по ним ее свели впервые в этот подвал несколько дней назад, сразу после того, как ее с товарищами схватили. По ним она поднималась, когда ее вызывали на допрос, и опускалась после допроса...
Саша полагала, что тюремщик поведет ее по лестнице направо, к двери, ведущей в коридор первого этажа, где помещался кабинет следователя, который уже несколько раз допрашивал ее. Но тюремщик, когда она, дойдя до последней ступени, повернулась направо, легонько толкнул ее в плечо и молча показал на другую дверь, ведущую наружу.
В Саше все вздрогнуло: «Неужели — сейчас?» Она знала, что ЭТО случится, готовилась к ЭТОМУ. Но неужели ЭТО произойдет сегодня, сейчас?.. Только бы не ослабеть, не порадовать фашистов своей слабостью!
Тюремщик, флегматичный солдат неопределенных лет, вывел Сашу на крыльцо. Возле него стояла большая крытая машина без единого окна в кузове. «Душегубка?» Возле машины покуривали два немца в шинелях, с опущенными и застегнутыми наушниками, в таких же, как у тюремщика, «фельдмютце», и Саша удивилась: «Неужели так холодно?»
Вскинула голову, чтобы увидеть небо. Ведь уже много дней она видела только серый потолок камеры... Наверное, уже начинало всходить солнце. Реденькие, продолговатые, похожие на сломанные перья, облака были с одной стороны чуть тронуты розоватым, словно бы сквозь их края едва просвечивала кровь. Между облаками небо было по-зимнему белесым, но уже угадывалась в этой белизне какая-то предвесенняя прозрачность. А может быть, это просто показалось Саше. «Весна без меня...» — успела она подумать с грустью. Ей захотелось еще и еще стоять так, смотреть на высокое утреннее небо... Но все три немца, вполголоса, так, что Саша ничего не поняла, о чем-то заговорили между собой, чему-то рассмеялись, и один из приехавших с машиной крикнул Саше:
— Комм, шнеллер! — вернул ее к тому, что было сейчас вокруг.