Алекс не отвечал; нужды в его ответе не было. Он просто смотрел на Дункана и ждал.
- Не проси меня об этом!
- Мне больше некого просить, - ответил Алекс.
Дункан долго молчал. - Ну хорошо! - произнес он еле слышно. - Я обещаю, черт тебя возьми! Но я даю это обещание не по своей воле.
Алекс улыбнулся, закрыл глаза и успокоился. Дункан вышел из комнаты и зашагал по коридору в сторону главной лестницы. Погруженный в свои мысли, он направлялся в гостиную, где стоял клавесин невинный, неодушевленный предмет, беззащитный перед жестокостью его чувств.
Дункан не мог думать, не осмеливался заговорить. Он сел за изящный инструмент и положил пальцы на знакомые клавиши. Он не осознавал, что играет, не слышал музыки, не чувствовал ее мелодии. Он потерял счет времени.
Наконец Дункан поднял глаза от клавиш, хотя звуки продолжали плыть внутри него, как бурная река, зарождаясь в самых пустынных, самых бесплодных уголках его души. Рядом с ним стояла Фиби. Она глядела на него, слушала, и слезы текли из ее глаз. Он увидел, как ее губы произнесли слово «Хватит!», но только покачал головой. Она не понимала: не он был властен над музыкой, она повелевала им. Снова опустив взгляд, он продолжал ударять по клавишам, и неистовая музыка наполнила комнату, дом, всю вселенную душераздирающими аккордами.
Тогда Фиби прикоснулась к нему, чего никто никогда не осмеливался делать, когда он находился в таком состоянии. Она встала позади него и положила руки ему на плечи, и Дункан испытал такое потрясение, как будто его корабль швырнуло ураганом на скалы.
Он встал и обернулся, опрокинув табурет. Фиби не отступила, хотя сейчас он казался измученным демоном, а только снова прикоснулась к нему своими легкими, прохладными руками сначала к его плечам, затем к лицу.
- Дункан! - прошептала она. - О Дункан!
Ее нежности он был уже не в силах вынести. Ему никогда ничего не хотелось так же сильно, как поднять ее сейчас на руки и отнести в свою постель, и забыться в ее сладком огне, и сгореть в нем, но он не мог ни соблазнить ее, ни тем более взять силой. Он выбежал из гостиной через французские двери, выходившие в сад, и не возвращался в дом, пока на остров не спустилась тьма, и в окнах не зажглись огни.
Прекрасная и трагичная музыка Дункана по-прежнему звучала в ушах Фиби и дрожью расходилась по телу, хотя он уже давно выскочил из-за клавесина, в бешеном порыве опрокинув табурет, и выбежал из гостиной. Струны клавесина еще дрожали в жалобном плаче, когда вдали громко хлопнула дверь.
Фиби не стала поднимать табурет, даже это было бы самонадеянностью, а она и так сделала достаточно глупостей для одного дня. Она только провела пальцами по клавишам из слоновой кости, не потерявшим своей чистоты, нежно, как будто успокаивая инструмент, извлекая из него звенящий ручеек тихих жалобных нот. Краем глаза она увидела, что за ней безмолвно наблюдает Старуха, сложив смуглые руки на груди, ее лицо было безмятежным, как у ангела.