– Ладно, пусть идет, – махнул рукой сержант.
– Пусть идет, – согласился Крошкин. Отодвинулся, освобождая проход, и снова закрыл глаза козырьком.
– Вот спасибо. – Татьяна вскочила и направилась к выходу. Обернулась: – Спасибо, сержантик. И тебе спасибо. Слышь, Крошечка. – Она постучала пальцем по козырьку.
– Иди, – махнул рукой Крошкин.
– И больше не попадайся, – добавил сержант.
– В ваше отделение, – сказала Татьяна, – ни за что в жизни.
Мы остались втроем. Сержант посмотрел на меня.
– Ну, а с тобой, орел, что будем делать?
Я пожал плечами:
– Дело ваше.
– Ладно, – сказал он весело, – я сегодня добрый. Валяй и ты.
Я не заставил себя долго упрашивать.
Татьяна стояла на улице. Она рассматривала приткнувшиеся к бровке тротуара милицейские мотоциклы. Увидев меня, обрадовалась как родному.
– Ой, – сказала она, разведя руки в стороны. – Тебя тоже выпустили? А я так и знала, что выпустят. Куда ж им нас девать? Некуда. Тебе куда идти?
– Некуда, – ответил я в тон ей.
– Как некуда? – всполошилась она. – Тебе что, негде ночевать? – Она подошла ко мне ближе и посмотрела мне прямо в глаза.
– Что ты, – поспешно сказал я, – я пошутил. У меня все есть. У меня есть квартира с мамой, бабушкой и швейной машинкой.
– Да? – сказала она разочарованно. – А где ты живешь?
Я сказал. Она вздохнула.
– Тебе близко. А мне аж за Дворец переть. Автобусы спатки легли.
– Пошли провожу, – предложил я.
– Далеко ведь.
– Ничего, – сказал я беспечно.
Она взяла меня под руку, и мы пошли. Никогда до этого я не ходил под руку с девушкой. На улице было тепло и тихо. Шелестели листья на ветках деревьев. По улицам только что прошли поливальные машины, и звезды отражались неясно на мокром асфальте.
Мы шли рядом. Я посмотрел на нее сбоку и засмеялся.
– Ты чего смеешься? – спросила она удивленно.
– Вспомнил, как ты Крошкина воспитывала, – сказал я.
– А! – Она засмеялась тоже. – Здорово я ему выдала. Вообще-то он ничего, толстячок потешный. Правда?
– Правда, – сказал я, остановился и посмотрел на нее. – Послушай, а за что тебя забрали в милицию?
– А ты разве не понял? – тихо спросила она.
– Не понял.
Она выпустила мою руку, отошла в сторону и сказала вызывающе:
– За легкое поведение.
– Правда? – спросил я упавшим голосом.
– Конечно, правда.
Она опять оживилась, схватила меня за руку, и мы пошли дальше.
– Понимаешь, я с мальчишечкой одним на лавочке целовалась. Я вообще-то целоваться не люблю. А он пристал ко мне, прямо чуть не плачет. А у меня характер такой дурной: жальливая я очень. Думаю: «Ну, если ему так нужно, что мне, жалко, что ли? Не убудет ведь меня. В крайнем случае потом умоюсь». А тут этот Крошечка. «Вы чем, говорит, занимаетесь в общественном месте?» А я говорю: «Не твое дело, проходи себе стороной». А он говорит: «Ах, не мое дело…» И свисток в зубы. А я говорю: «Выплюнь ты этот свисток, он заразный». Мальчишечка-то убежал, а мне бежать не на чем, у меня и так каблук еле держится. А ты думаешь, я правда нигде не работаю? Это я им нарочно сказала. Я вообще-то работаю в парикмахерской. Вот приходи, я тебе любую стрижку сделаю, польку молодежную, польку простую, канадскую, бокс, полубокс, что хочешь. У нас работа художественная. Наш бригадир говорит: «Парикмахер – все равно что скульптор. Он из обормота произведение искусства делает».