– Послушай, Анна, – сказал Немезио, пристально глядя ей прямо в глаза. – Неужели ты думаешь, что, будь ты и вправду моя дочь, я бы согласился жить вдали от тебя, отказавшись от тебя? Ты считаешь, что я способен на это? Что в обмен на пачку денег или не знаю, что там еще, я согласился бы продать плоть от плоти своей богатому финансисту, как в романах девятнадцатого века?
– Если бы Мария попросила тебя, ты бы сделал все, что угодно, – сказала Анна с жестокой холодностью. – И ты, и Чезаре были игрушками в ее руках. Вы всю жизнь безумно ее любили.
– Я бы назвал тебя дрянью, если бы ты не была просто глупой, самонадеянной и избалованной женщиной, – побагровев, отчеканил Немезио.
Анна невольно поднесла руку к щеке, словно только что получила пощечину.
– Я не хотела обидеть тебя, – пробормотала она.
– А я хотел, – возразил Немезио. – Я не люблю, когда обо мне судят те, кто меня не знает. Я понимаю твою озабоченность, но не одобряю эту нервозность, которая толкает тебя на скороспелые суждения. Ты совсем не знаешь меня, как не знаешь и Чезаре.
– Моя мать открыла мне эту тайну перед смертью, – сказала Анна.
– Твоя мать открыла тебе то, что она думала об этом. Ей казалось, что она знает правду, но она не знала ее. А поскольку ты взяла меня за горло, мне придется открыть тебе, что, хоть я и был с твоей матерью в тот прекрасный июльский день, сорок лет назад, я не мог быть в то время уже ничьим отцом. Я мог сколько угодно вступать в сношения с женщиной, но не мог уже оплодотворить ее… Твоя мать, – снова начал он, – оставила меня 31 января. Какое совпадение: и сегодня 31 января! Так что прошло не сорок лет, а сорок один год. Был праздник святого Джеминьяно. – Ему вспомнился медленно падающий снег, веселая разноголосица дудок и свирелей, голуби, летающие вокруг высоких голубятен, доброе лицо Перфедии. – Как все изменилось, – пробормотал он.
Анна не хотела волновать его, но в то же время ей не терпелось побыстрее узнать всю правду, открыть ту последнюю дверь, которая могла бы вывести ее из лабиринта.
– Извини, Немезио, – вставила она. – Но что же такое произошло в тот день?
– Мы говорили с тобой, – продолжил он, – что Мария оставила меня 31 января. Я поздно вернулся в тот вечер домой. Моя мать, которая, как всегда, принесла нам что-то поужинать, уже ушла. Я был навеселе, и на голове у меня была широкополая соломенная шляпа, которую я выдавал за мексиканское сомбреро, а на лице надетый шутки ради длинный фальшивый нос. – Он покачал головой и грустно улыбнулся этому далекому воспоминанию. – Твоя мать очень рассердилась, но не из-за этого. Ее вывело из себя то, что у меня был подбит глаз и вспухла губа.