— Сестра! Дорогая сестра! Неужто ты думаешь, я стал бы рисковать, если бы не знал, что ты бессильна? Остановись и припомни, удалось ли тебе хоть что-нибудь сделать за последнее время? Хоть маленький фокус из арсенала Великого Искусства?
— О чем ты?
— Сама знаешь! Сама знаешь! — как расшалившийся ребенок, весело воскликнул Серый. — Ты влюблена, дорогая моя сестренка! Ты совершила то, что не проходит безнаказанно ни одной колдунье. Ты влюбилась и утратила свою силу!
— Повторяю, я не из тех глупых старух! — гневно возразила Эйлин. — Мое могущество — это естественный паранормальный дар. Даже влюбившись, я не могу лишиться его, так же, как не могу лишиться по этой причине руки или ноги.
— Ну конечно, не можешь! Конечно! — совсем развеселился Серый. — Твой дар по-прежнему при тебе, но ты не можешь им воспользоваться. А все потому, что в детстве ты наслушалась старых сказок, и теперь примитивная часть твоего подсознания не в силах избавиться от них. Разве не так? Ты права, сестренка, — любовь не может лишить тебя твоего дара, но она создает психологический барьер. Не...
Эйлин отступила назад, скрестила у самого лица указательные и средние пальцы обеих рук и, посмотрев сквозь образовавшуюся решетку на Серого, быстро проговорила:
Свет проклинает тьму, и оба клянут серый цвет.
Деревья и камни, визгливая сойка
Услышат твой стон, лишь наступит рассвет.
Pater sonris maleorum...[3] — Не получилось! Не получилось! — Серый затрясся в новом приступе хохота. — Слова! Вот что у тебя осталось — одни только слова! Ну а теперь я забираю этого человека.
Он ткнул указательным пальцем в Чаза. В следующий миг Чаз погрузился в безмолвную тишину.
В первое мгновение Чазу показалось, что его попросту переместили в другое место. Но через несколько секунд у него появилось неприятное ощущение, будто он довольно продолжительный отрезок времени находился без сознания.
Его словно погрузили в Ничто — темное, непроницаемое, лишенное каких-либо ориентиров бесконечное небытие. Ему казалось, что он увяз в некоей вязкой субстанции, как насекомое, угодившее в смолу. Кожа потеряла всякую чувствительность, он не чувствовал ни тепла, ни холода. Чаз даже не смог бы с уверенностью сказать, дышит ли он.
Вокруг царила абсолютная тишина — или все же нет? Он уловил медленный, очень медленный, регулярно повторяющийся звук. Мгновение он ничего не мог понять, потом узнал в нем биение собственного сердца. И тут впервые у Чаза зародилось подозрение. Он осторожно повернул голову сначала направо, потом налево, но так и не смог определить, удалось ли ему это. Однако усилие вызвало скрип, донесшийся откуда-то сзади. Чаз догадался, в каком положении он очутился, но от этого ему стало ничуть не легче.