Однако Сименс уже близок.
Марина откачнулась за портьеры, красивыми складками обрамлявшие огромную картину (помнится, она изображала прекрасную леди, которая в крайнем отчаянии била кулаками в стены комнаты, не имеющей ни окон, ни дверей), и вжалась в стену. А та вдруг отступила. Каменная же плита, на которой девушка стояла, перекосилась… Марина запрокинулась навзничь в какую-то тьму, не имеющую ни верха, ни низа, ни крыши, ни дна… больно ударилась обо что-то спиной и головой – и лишилась сознания.
* * *
Ее заставил очнуться солнечный луч, бивший прямо в лицо. Открыв глаза, Марина тотчас зажмурилась: солнце светило сверху. Заслонилась рукой, огляделась.
Она лежала на каменном полу, грязном и пыльном, а солнце пробивалось сквозь узкие щели, прорезавшие потолок, который находился как-то очень высоко. Преодолевая головокружение, девушка встала, но потолок приблизился ненамного. Щели в нем были единственным источником воздуха и света, потому что комнатушка, в которой оказалась Марина, не имела ни окон, ни дверей.
Мелькнуло воспоминание о картине, висевшей в коридоре, но оно было слишком страшным, и Марина отогнала его. Морщась от странного, отвратительного запаха, наполнявшего комнату, пошла вдоль стен, ощупывая их ладонями в надежде найти какое-то отверстие, выход, и вдруг обнаружила, что она здесь не одна: в углу, на полу, сидел скелет.
Захлебнувшись криком, Марина в ужасе уставилась на шелковый камзол с золотыми пуговицами, на пожелтевшее, полусгнившее кружевное жабо. Такие наряды носили лет тридцать-сорок назад. Ткань и башмаки изрядно истлели, однако некогда это был нарядный костюм: на пряжках сверкали бриллианты. Почему-то их блеск вызвал слезы на глазах Марины: ради какого торжества нарядился сей несчастный, будто жених для встречи с невестой? Не для того же, чтобы повенчаться со смертью?
И вдруг мелькнула некая мысль, некая догадка… столь страшная, что Марина невольно прижала руку ко рту, подавляя крик. Словно из дальней дали долетел, заглушая доводы перепуганного рассудка, надтреснутый, дрожащий голосочек:
Увы, увы, вон тот лесок,
Те изумрудные холмы,
Где обнимал меня дружок,
Где по цветам бродили мы,
Как нежный лютик, вся звеня,
Была любовью я согрета…
Зачем покинул ты меня
В расцвете лет, на склоне лета?
О нет, о нет! Но по всему выходило, что – да.
Марина с трудом подавила нелепое желание присесть в реверансе перед скелетом, который печально и жутко таращился на нее пустыми глазницами.
– Сэр Брайан, – пролепетала она, – встретились ли вы уже с Урсулой?
Так вот где он был, безвестно сгинувший жених, обездоливший свою невесту! Кабы знала Урсула… Но, видимо, сия каморка составляла какую-то особенную тайну замка, и непосвященные не имели о ней представления. Если уж Урсула не ведала о ее существовании, то, верно, и никто из ныне живущих. Возможно, сэр Брайан попал сюда так же нечаянно, как сама Марина: что-то задел (какую-то панель), на что-то наступил (на какую-то плиту) – и оказался навеки отрезан от невесты, от счастья… от самой жизни. Судя по всему, из каморки не может вырваться ни звука. Несчастный, конечно, кричал, пока голос его не превратился в стоны, а затем в последние хрипы умирающего. Наверняка бился в непроницаемые стены, ощупал каждый дюйм, пытаясь привести в действие секретный механизм, отпирающий невидимый выход из ловушки, но постепенно силы его иссякли, и он простерся на полу, не в силах шевельнуть даже пальцем. И в конце концов страдалец испустил дух, уже отчаянно желая смерти, которая прекратит его муки, и в то же время мечтая отдалить ее приход, ибо пока человек жив – жива и надежда.