– Ну что тебе во мне, Юля? – вздохнул Александр. – Мы с тобой давно уже… параллельно живем. Неужели не замечала?
– Замечала или нет, тебя не касается, – отрезала она.
– А кого касается?
– А хотя бы детей!
– С детьми я сам поговорю. Потом.
– Конечно, потом! Сейчас потрахаться не терпится. – Юлины глаза, до сих пор яркие, зло сверкнули. – Вон, аж ногами перебираешь, так к сучке своей торопишься. Говорили же мне, все говорили: следи за мужем, не давай, чтоб налево ходил! А я, дура: ничего, он у меня с умом гуляет. Нате, догулялся от большого ума! Вот где тебя надо было держать!
Она выставила перед собою и сжала округлый кулак; побелели костяшки, обычно почти невидимые под мягкой кожей. Александр знал, что жена заслуживает сейчас его понимания и жалости. Но жалости он не чувствовал, а понимание, все яснее проступавшее у него в голове, было сродни лишь недоумению.
«И вот это была моя жизнь? – не только с недоумением, но даже с изумлением думал он. – И вот так она шла семнадцать лет и могла идти себе, идти и… пройти? Да чего же ради-то?!»
То неосмысленное, но чем-то задевшее ощущение странности происходящего, которое он уловил в себе утром, когда Аннушка сказала: «Саша, я выйду за тебя замуж», – теперь улетучилось совершенно.
Он все сделал правильно сегодня утром. Он вывел свою жизнь из сферы убогого существования и произнес те единственно правильные слова, которые были для этого необходимы. А потому женщина, которая вся была задор и азарт, ответила на них так, как ответила.
– Да что с тебя взять! Ты и не понимаешь даже…
Юлин голос прозвучал так, будто она поперхнулась. Александр вздрогнул и посмотрел на жену. Переменился не только ее голос – она переменилась вся. Даже ее широкие, всегда уверенно развернутые плечи как будто бы сжались. Она махнула рукой и вышла из комнаты. Походка у нее и прежде была тяжелая – не походка, а поступь, так Александр однажды подумал. Но сейчас она шла так, будто несла какой-то неподъемный груз.
И этот груз, которого не было, но который он вдруг почувствовал яснее ясного, лег ему на сердце свинцовой тяжестью.
Если бы все объяснение с женой прошло в ее базарном крике, если бы Юля только и говорила, что его надо держать в кулаке, или высказывала бы еще что-нибудь бессмысленное, не имеющее к нему никакого отношения, Александр ушел бы из дому не оглядываясь и выбросил бы все это из головы. Но последние ее слова, и эти опустившиеся ее плечи, и могильная тишина, стоявшая в квартире, когда он закрывал за собою входную дверь… Все это не давало ему покоя до утра. И, лежа на широкой гостиничной кровати – не хотелось ехать ночью к Пашке, даже ему не хотелось ничего объяснять, и пришлось ехать в «Метрополь», первым попавшийся на ночных улицах, по которым Александр бессмысленно гнал машину, – и вот, глядя на яркие ночные огни, чуть приглушенные оконной шторой, он никак не мог уснуть.