– Да, я понимаю, что теряю тебя навсегда. Федя, я не знаю, куда иду… Мне страшно! Я не знаю, что будет там. Я боюсь, боюсь, боюсь!.. Но… я не могу не идти.
Проходя мимо стола, я схватил недопитую бутылку сухого вина (жалкий атрибут примирения) и с размаху шарахнул о стену. Тысяча осколков, звеня, разлетелась по комнате, вино забрызгало пол и нас обоих. Но Аня даже не вздрогнула.
– Всё! – прорычал я. – Кончено. Я сам больше так не могу. Завтра же я отсюда выметусь. А ты переселяйся к нему. Он тебя всю озолотит! – И не удержавшись, я резким движением сорвал с ее шеи и швырнул на пол цепочку.
Она поднялась и стала одеваться.
– Ладно, Федя, я пойду, – обронила она, словно камешек в пропасть. – Может быть, уже не вернусь. Я к нему. Прости.
Ошеломленный, оглушенный, я стоял один в страшно опустевшем мире…
Потерянно и удивленно оглядел комнату. Вот стол с двумя сиротливыми фужерами. В одном – несколько капель вина. В углу – холодильник, который я с великими усилиями добывал, втершись в доверие к комендантше, и который добросовестно продолжал служить, храня сейчас на своих полках три яйца и початый пакет кефира. Лампа-бра, специально купленная мною и укрепленная на стене над изголовьем, чтобы отчетливо видеть Анино лицо в минуты сладостных страданий… Освещенная этой лампой взрытая постель, забрызганная лиловыми каплями и осыпанная зеленоватыми стеклышками. И сам я – нелепый предмет среди столь же нелепых вещей и, как эти вещи, не нужный никому. Как стул без крышки – стул для самого себя, стула.
Но самое ужасное заключалось в запоздалом прозрении: я ее, оказывается, любил…
Еще нас навещают пацаны из Плбста…
Их нашествия хуже стихийного бедствия, хуже ливня, превращающего двор в болото.
Это и впрямь нашествия…
Приезжают они на мотоцикле с коляской, вчетвером на одном. Появление их неизменно сопровождается криками, матерщиной. Все они какие-то всклокоченные, дерганные, с горящими шкодливыми глазами.
– Здоруво, бля! – орут они, вваливаясь во двор. – Радик, пойдем ночью рыбу колоть! Мы фонарь привезли! А вы кто?! – это кричат уже нам (как если бы мы были тугоухими). – Геологи? Из Питера? Во зашибись! А пить будете? – из коляски извлекаются неизменные пластиковые бутыли с самогоном; заодно – черная облезлая сумка. – Смотрите, бля, кого поймали!
Из перевернутой сумки колючим комком выпадает еж. Его торжественно помещают в будку Барсика. Вся толпа покатывается со смеху, потешаясь над псом, который, вне себя от негодования, лает на свою конуру, на сердито сопящего и похрюкивающего в сумраке ежа, но сунуть голову в свое жилище не решается.