Давно исчез из виду черный крючок старушечьей спины. Ташка оделась. Они сидели почти в полной темноте, и птица, исчерпав запас своих нот, вспорхнула. Было видно только, как с шиповника посыпались светлые лепестки.
Он в последний раз согрел Ташкины губы и пошел по степи. Ташка, в каком-то сонном оцепенении, не могла понять, стоит ли идти за ним, и, чтобы не мучиться сомнениями, спотыкаясь, побежала в другую сторону – вдоль поля к деревне.
– Шось ты рано, помощница! – зашипела Ульяна.
Ташка, на ходу извинившись, бросилась за угол дома. В свете голой лампочки стало видно, как раскраснелась от солнца кожа, вдоль и поперек исполосованная стеблями. Несколько тонких травинок, прилипнув к телу, так и держатся между грудями, в волосах – сор. Не зная, что делать и что думать, она вцепилась руками в железные прутья кровати, прислонила затылок к жесткой и маркой, беленой стене и изо всех сил сжала между ног старое одеяло с вылезшей в трещины ватой.
Ветер усилился, трепал за окном грушевые ветви. Ташка вздрогнула от резкого, требовательного стука, не сразу осмелившись, приоткрыла дверь и приняла от Ульяны глечик с молоком.
Наутро, после бессонной ночи, нужно было непременно занять себя чем-нибудь, чтобы не так ощутима была повисшая чугунным ядром тяжесть у солнечного сплетения и сладкое томление, охватившее все ее существо. „Это мой стыд, это моя обида, это так удивительно“, – твердила она, но, поразмыслив, сознавала, что стыдиться нечего – обычная человеческая история, и обижаться не на что – загорелось, остыло, и нисколько не удивительно, что она позволила себе забыться, ведь никаких обязательств они с Глебом друг другу не давали. Но ядро продолжало висеть, готовое вот-вот раздавить сердце.
Ташка встала на рассвете, пошла в уличный душ. Вода в баке, только что налитая, не успела еще согреться и упала топором, отсекла всякое желание давать оценки тому, что уже произошло. Ташка смотрела, как льются по прибитому к ветхим доскам полиэтилену кусачие струи, как пробивается сквозь щель в полу блеклый одуванчик, и от всего этого ей было хорошо. И оттого, что веки припухли, и оттого, что тело настойчиво напоминает о своем голоде. С острым ощущением счастья она дополола за Ульяной огород, вымылась снова и стала собираться на этюды. Ульяна долго ломала голову и наконец посоветовала отправиться в Дивы, что на Дону, часах в двух езды на север. Сама она там никогда не была, но слышала от людей, что меловые столбы там торчат из земли, никем не возведенные, и будто бы под землей все изрыто монашескими пещерами, вплоть до того, что и под Доном. Ташка взяла с собой побольше белил, бутерброды и бутылку домашнего клубничного компота, надела длинный ситцевый балахон и повязала обгоревшую шею косынкой.