Тихонько хмыкнув, он вытянулся рядом с нею, взял ее руку и поднес свое лицо близко-близко, так, что стали видны мельчайшие складки на его губах, неяркие волоски, складывающиеся в низкие брови, и в зрачках – Ташкина удивленная мордочка, тут же сократившаяся до полосок глаз. Он словно не решался ее поцеловать, словно приноравливался, как лучше, но его смеющийся, говорливый взгляд был откровенен: „Я все знаю, ой, как я все это хорошо знаю…“ Ташка увлеклась игрой, и когда желание разорвать мучительную неопределенность заставило ее податься лицом вперед, его мягкие губы окутали ее и увели из этого мира…
Уже солнце малиновой полосой легло на горизонт, и хозяйские коровы, отсюда – темно-рыжие точки, поплелись по деревне, каждая к своему двору, уже стихли шмели, налетели ночные мотыльки, и вытянулся от вечернего ветра ковыль, а Ташка все плыла в жгучем, вязком, не заканчивающемся вожделении. То, выгибая спину, вкладывала свой выжигающий чресла огонь в мужские уста, то, чувствуя, как сладкий запах ее нутра смешался с другим, травяным и пряным, его запахом, вновь отдавала ласке распухший рот. И чувствовала себя не в меру широкой, всеобъемлющей, не в меру раскрытой и сильной. Сильной, но не настолько, чтобы проявить волю и завладеть поскорее тем, что трется у ее бедра.
В сумеречной дымке белели брошенные шорты, майка, полоски купальника, и были они уже довольно далеко от неугомонного клубка тел, в забытьи катящегося ниже и ниже, к овражку, что прячет свое лопушистое дно от тех, кто идет по тракторной колее и смотрит. И кому только взбредет идти сухими буераками в такой неясный час? Но в хлопанье мотылиных крыльев и зудение комаров уже вмешались шлепки калош, купленных явно не по размеру, частое постукивание старческой палки.
Ташка приподнялась, вжалась в его некрепкую грудь: с дороги на нее смотрела старуха в темном платье и вытянувшейся вязаной кофте, в надвинутом на глаза платке. Лица ее почти не было видно из-за быстро наступающей темноты, но исходившая от него ненависть повисла над Ташкой занесенным кнутом.
Он не обратил на старуху никакого внимания. Он нагнул Ташкину голову к своим потертым джинсам, но Ташка с ужасом смотрела на старуху и лишь терлась ухом о пучок ниток на месте оборванной пуговицы.
Из куста шиповника, где на молодой завязи еще держатся по нескольку крупных розовых лепестков, запела птица: „Трель-рель-реллль – фьюи-фьюи“, – и умолкла. Он отвернулся от Ташки. В его глазах, посиневших в свете вечера, вспыхнул восторг, губы сложились в трубочку и выпустили: „Фьюи-фьюи-фьюи – лью-у-у-у-у“. Птица ответила ему, и полилась длинная, двухголосая, кружевная мелодия…