Три любви Маши Передреевой (Щербакова) - страница 29

Маша чуть не зашлась от хохота, но сдержалась. Так сдержалась, что вообще ничего не сказала.

Мать покачала головой и сказала задумчиво:

– Тебя иногда хоть бойся…

Нюсю вызвали в военкомат и сказали, что зовут ее в Москву на вручение какого-то там посмертного ордена и одновременно на встречу с Витькиными однополчанами. Они заходились там то ли памятник погибшим ставить, то ли еще что-то.

– Куда мне ехать? – махнула рукой Нюся. – Засолка идет. Пусть жена едет. Маша. Да и не в чем. Из всего вываливаюсь. Смотри! – Нюся надела свое новое кожаное пальто и потерялась в нем. Даже жутковато стало.

На Машу же пальто пришлось тютелька в тютельку. Дорогая вещь просто заиграла на ней.

Не все ли равно военкомату, кто едет. Написали: Мария. Выдали плацкартный билет.

Москва Машу оглушила в полном смысле этого слова. Вечерами она даже уши чистила, думала – может, пыли набилось? Или сера стала вырабатываться в большем количестве в связи с переменой климатического пояса? Были какие-то солдаты, какие-то песни, какие-то митинги. Ездили по Москве в душном рафике, грязном и пыльном, как на уборке урожая. Гостиница была, как потом Маша поняла, далекая и неудобная.

Из окна виднелась железнодорожная платформа – серая, унылая. Смотришь на нее и не подумаешь, что Москва – столица, а не какой-нибудь Сальск. Люди на этой платформе тоже все как один, мешком прибитые… Маша этому очень удивилась. Она видела и холл, забитый командировочными. Такой же усталый, измученный люд. Честно говоря, закралось у Маши сомнение в реальности той статьи в газете. Красивой жизнью тут и не пахло. Где тут, в этом человечески потном вертепе, может идти игра по-крупному, если радости измеряются захваченным в автобусе местом, «палкой» колбасы, раскладушкой в гостинице. Очень много людей, думала Маша простую мысль. Перебор.

В их училище как-то было собрание о продовольственной программе. Каждый вносил предложение, что сделать для решения этого вопроса. Огороды там, кролики или просто меньше есть… Выступила и Зина. Эта Зина у них – полный обвал: скажет – хоть стой, хоть падай. Зина четко сказала: «Нечего всем жить». Ее спросили: «То есть?» Зина стала загибать пальцы. Калеки – не нужны. Психи – не нужны. Смертельно больные – тоже… Спорили до хрипоты, очень интересное было собрание, никогда у них такого не было. И учительница их тоже ругалась, как ровня. Она была за уничтожение психов, а калек, говорила, трогать не надо, может, их кто любит. Правда, пришел завуч – он такой, слегка тронутый, – как заорет на учительницу: «Вы думаете, о чем говорите? Соображаете? Вы уже почти приблизились к фашизму». Учительница заплакала, сказала, что она в партию вступила, когда он, завуч, еще не родился, в общем, стали они между собой лаяться и не дали им доспорить.