– На любой вкус, – эхом повторил Роуленд.
– Вообще-то подобные документы могут быть упомянуты в печати лишь по истечении определенного времени. Однако нередко бывает, что в сутолоке, в суматохе тот или иной журналист находит что-то важное за моей спиной… – Мартиньи многозначительно посмотрел на собеседника. – В таких случаях инструкции предписывают мне начать служебное разбирательство.
– Разумеется.
– Вот только беда – эти разбирательства никогда ни к чему не приводят. Слишком много писанины. Вы понимаете меня?
– Да, и крайне вам признателен.
– Не стоит того. – Мартиньи поежился и поплотнее запахнул свой плащ. – Может, поужинаем вместе чуть позже? Часа в три, в четыре? Моя жена что-нибудь приготовит. Ей это страшно нравится.
– С удовольствием. – Роуленд с благодарностью посмотрел на собеседника. – А потом пропустим по рюмочке коньяку.
Мартиньи засмеялся, похлопал Роуленда по плечу и сделал чисто французский жест рукой.
– Их уже выводят, – проговорил он. – Оставляю вас наедине с самим собой – по крайней мере до тех пор, пока их не увезут. Вы ведь этого хотите?
– Черт возьми, неужели это настолько заметно? – Роуленд отвернулся.
– Для женщины, наверное, нет, а для мужчины – несомненно.
Напоследок он бросил на Роуленда еще один взгляд, в котором читались симпатия и легкое удивление, а затем удалился.
«Проницательный человек, – подумал Роуленд, – и очень тактичный». В следующий момент он напрягся и сразу же забыл о Мартиньи. Толпа возле портика зашевелилась, послышались крики журналистов, вспыхнули осветительные приборы телевизионщиков.
К крыльцу подъехала полицейская машина, и по ступенькам в окружении полицейских быстро спустились Джини и Ламартин. Роуленд успел заметить, что лицо женщины было белым как полотно, светлые волосы схвачены лентой. Ламартин левой рукой обнимал ее за плечи. Когда Джини скрылась в полицейской машине, Ламартин на секунду замер, и Роуленд успел ясно рассмотреть его лицо, на котором были отчетливо написаны беспокойство и любовь. Даже на том расстоянии, которое разделяло двух мужчин, это выражение яснее любых слов сказало Роуленду: муж. Оно четко обозначило рубеж, пересечь который Роуленд был не готов.
По крайней мере так сказал он сам себе, ежась под моросящим дождем, стараясь оставаться в тени и незамеченным. Образец для подражания! Роуленд смотрел, как, оглашая пропитанный сыростью воздух завываниями сирены, отъезжает полицейская машина, и злился на себя за принятое им – тогда или раньше? – решение. Но, даже чувствуя острую боль сожаления, понимал, что оно – единственное, правильное и достойное.