Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился судьбе. И на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.
— А теперь, — сказал Моррель, — оставь меня одного и постарайся удалить отсюда мать и сестру.
— Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? — спросил Максимилиан.
Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Моррель покачал головой.
— Я видел ее утром, — сказал он, — и простился с нею.
— Нет ли у вас еще поручений, отец? — спросил Максимилиан глухим голосом.
— Да, сын мой, есть одно, священное.
— Говорите, отец.
— Банкирский дом Томсон и Френч — единственный, который из человеколюбия или, быть может, из эгоизма, — не мне читать в людских сердцах, сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придет сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек будет для тебя священен.
— Да, отец, — сказал Максимилиан.
— А теперь, еще раз прости, — сказал Моррель. — Ступай, ступай, мне нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей спальне.
Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.
— Иди, Максимилиан, — сказал отец, — предположи, что я солдат, как и ты, что я получил приказ запять редут, и ты знаешь, что я буду убит; неужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: «Идите, отец, иначе вас ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!»
— Да, — сказал Максимилиан, — да.
Он судорожно сжал старика в объятиях.
— Идите, отец, — сказал он.
И выбежал из кабинета.
Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от звонка и позвонил.
Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирм?
Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.
— Коклес, друг мой, — сказал Моррель, — ты побудешь в передней. Когда придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, — ты знаешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, — ты доложишь о нем.
Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на стул.
Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он видит, как она подвигается.
Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который, повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему правильным, готовился в цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расставался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, — этого не выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покрытое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные слез, но поднятые к небу.