— Дорогой Альбер, — возразил Франц, — ваш ответ великолепен и стоит корнелевского «qu'il mourut»;[22] но только там дело шло о спасении Рима, и Рим этого стоил. Что же касается пас, то речь идет всего лишь об удовлетворении пустой прихоти, а жертвовать жизнью из-за прихоти — смешно.
— Per Bacco![23]— воскликнул маэстро Пастрини. — Вот это золотые слова!
Альбер налил себе стакан лакрима-кристи и начал пить маленькими глотками, бормоча что-то нечленораздельное.
— Ну-с, маэстро Пастрини, — продолжал Франц, — теперь, когда приятель мой успокоился и вы убедились в моих миролюбивых наклонностях, расскажите нам, кто такой этот синьор Луиджи Вампа. Кто он, пастух или вельможа?
Молод или стар? Маленький или высокий? Опишите нам его, чтобы мы могли, по крайней мере, его узнать, если случайно встретим его в обществе, как Сбогара или Лару.
— Лучше меня никто вам не расскажет о нем, ваша милость, потому что я знал Луиджи Вампа еще ребенком; и однажды, когда я сам попал в его руки по дороге из Ферентино в Алатри, он вспомнил, к величайшему моему счастью, о нашем старинном знакомстве; он отпустил меня и не только не взял выкупа, но даже подарил мне прекрасные часы и рассказал мне свою историю.
— Покажите часы, — сказал Альбер.
Пастрини вынул из жилетного кармана великолепный брегет с именем мастера и графской короной.
— Вот они.
— Черт возьми! — сказал Альбер. — Поздравляю вас! У меня почти такие же, — он вынул свои часы из жилетного кармана, — и они стоили мне три тысячи франков.
— Расскажите историю, — сказал Франц, придвигая кресло и приглашая маэстро Пастрини сесть.
— Вы разрешите? — спросил хозяин.
— Помилуйте, дорогой мой, — отвечал Альбер, — ведь вы не проповедник, чтобы говорить стоя.
Хозяин сел, предварительно отвесив каждому из своих слушателей по почтительному поклону, что должно было подтвердить его готовность сообщить им все сведения о Луиджи Вампа.
— Постойте, — сказал Франц, — останавливая маэстро Пастрини, уже было открывшего рот. — Вы сказали, что знали Вампа ребенком. Стало быть, он еще совсем молод?
— Молод ли он? Еще бы! Ему едва исполнилось двадцать два года. О, этот мальчишка далеко пойдет, будьте спокойны.
— Что вы на это скажете, Альбер? Прославиться в двадцать два года!
Это не шутка! — сказал Франц.
— Да, и в этом возрасте Александр, Цезарь и Наполеон, хотя впоследствии о них и заговорили, успели меньше.
— Итак, — продолжал Франц, обращаясь к хозяину, — герою вашей истории всего только двадцать два года?
— Едва исполнилось, как я уже имел честь докладывать.
— Какого он роста, большого или маленького?