И Гуарди Гуеджи внезапно захотелось подарить ему новую мелодию. Но Ниджаз знал их так много, а Гуарди Гуеджи никогда не ставил себе задачей запоминание песен.
Но тут неожиданно в его памяти возникла забытая, чистая и ясная мелодия. Никто кроме него, не мог больше знать эту древнюю колыбельную. Она была с того времени, когда плодородные долины Кафиристана, и его расположенные на скалах высокогорные поселки, еще не были разрушены до основания, и превращены в руины и пепел. И эмир Абдур Рахман еще не победил храбрых воинов долин, потомков тех, кто когда-то воевал под предводительством Александра, Великого Грека. И большие, выточенные из дерева статуи богов, еще не были опрокинуты и сломаны.
Маленький человечек все еще играл. Но внезапно прижал пальцем струну, и дамбура замолчала. Ниджаз смотрел на Гуарди Гуеджи печально и разочарованно. Но тот поднял руку и начал петь странную песню на никому неизвестном языке. Колыбельную, которую столетие тому назад матери пели детям в одном поселке, над которым теперь кружат орлы, и от которого ничего не осталось, кроме нескольких камней, опаленных огнем.
Гуарди Гуеджи замолчал. Дамбура зазвучала вновь и без труда, легко и чисто, карлик повторил только что услышанную песню.
И Гуарди Гуеджи опустил голову на руки. Ему показалось, будто эта песня разбудила в нем то, что было похоронено глубоко в его сознании, так глубоко, что память не могла достичь этого места. И он, древний и мудрый, который с годами стал спокойным и хладнокровным, — начал дрожать от горя, тоски и нежности.
Никогда еще его воспоминания не возвращали его в первый день его жизни, когда новорожденный начинает открывать для себя цвета, звуки, чувства и запахи этого мира.
Запах горящего хвороста… потрескивание веток… мерцание света лампы… теплый воздух… твердые стены и своды, которые защищают как вал… тепло одеяла… вкус сладкого молока… и нежный, красивый голос, который поет и поет эту песню, пока не опустятся сумерки сна.
Солнце садилось. Над просторами степи собирались тени.
Конец дня… Конец песни.
«Зачем, — думал Гуарди Гуеджи — зачем такая длинная жизнь, если она обрывается в один день, так же, как и самая короткая? И зачем вся мудрость долгих лет, если в итоге все сводиться к одному: человек униженно и покорно склоняется перед силой смерти…»
Солнце заполыхало алым.
«Играй, играй дальше! — хотел Гуарди Гуеджи попросить карлика, — не прерывай эту печальную мелодию!»
Он не боялся смерти, нет, — это не то, — он жил со смертью уже слишком долго, плечом к плечу, но сейчас он так затосковал, о, так сильно, о том, чтобы в его последнее мгновение его мать еще раз, единственный раз, спела ему эту песню, чтобы ее нежный голос забрал все потери и одиночество, и подарил ему, столетнему мудрому бродяге, — возможность все забыть так легко, как забывает ребенок.