– Я… мне трудно так однозначно судить…
– А мне – легко, – возразил Гурьев. – Надо мной не висит груз повседневных забот понтификата, а, кроме того, у меня совершенно свежий взгляд, взгляд со стороны. И от греха властолюбия вы тоже отнюдь не свободны, падре.
– А вы?
– Падре, я не стану разворачивать перед вами всю картину – поверьте, я легко мог воспользоваться целым рядом обстоятельств и инструментов, имеющихся в моём распоряжении, чтобы объявить себя наследником Российского престола и добиться соответствующего признания в качестве такового. Я не стал этого делать по одной-единственной причине: каким бы великим стратегом и выдающимся тактиком я не был, каким бы правым себя не считал, сколько бы людей не были бы готовы закрыть глаза на несообразности и какими бы благородными не являлись мои побуждения – это узурпация. Узурпация и предательство. Я не боюсь нарушать законы и делаю это постоянно. Но у меня есть принципы, падре. Мне кажется, они есть и у вас.
– Это… Невероятно.
– Вовсе нет. Но предательство – это не мой принцип. А святой Захарий… Римская церковь так никогда и не избавилась от этого страшного наследия. Предательство Царского Рода – это не просто предательство, хотя и просто предательство – вещь, в которой стоит от всей души раскаяться. Но то, что сделал Захарий – это попытка разрушить механизм осуществления принципа Суда. Пипин не был первым бунтовщиком. Беда в том, что он оказался первым по-настоящему удачливым. И всю остальную историю творили под тяжестью этого предательства, этого бунта, под гнётом этого преступления, падре – преступления через заповедь Суда. И сейчас, – Гурьев стремительно наклонился к понтифику, – я могу дать Римской церкви шанс. Настоящий, большой исторический шанс. Но – единственный и последний. Надеюсь, вы не захотите упустить его, ваше святейшество.
– А вы впервые обратились ко мне так вежливо, – чуть улыбнулся Пий Одиннадцатый.
– Мне показалось, что это добавит вам немного уверенности, – улыбнулся Гурьев в ответ. – Вы ведь не боитесь меня, падре?
– Почти нет. Хотя верю, что людей, которые не боятся вас вовсе, очень и очень немного.
– Ну, что вы, – Гурьев покачал головой. – У меня много друзей. И много тех, кто идёт вместе со мной не за страх, а за совесть. А противникам – настоящим противникам – я не позволяю перестать бояться меня и уж тем более – успеть осознать это.
– Простите меня… Мне почему-то кажется, что не только политика привела вас ко мне. Есть что-то ещё…
– Есть, падре, вы правы. Я ждал, спросите ли вы об этом.
– Хорошо, что я спросил? Или плохо?