– Нескоро же ты об этом пожалел.
– Я не могу объяснить тебе все по телефону,- сказал я.- Я не принял бы это так близко к сердцу, если бы…
– Если бы что?
– Если бы ты так много для меня не значила. Я был так счастлив с тобой…- Слова, как норовистые лошади, не желали выходить из конюшни, а ведь они выбегали оттуда с такой готовностью, чтобы унести Сьюзен в мир фантазии; я знал, что они там,- оседланные и взнузданные, готовые умчать нас далеко от мира лжи и одиночества, от унизительной необходимости брать фрак напрокат, от этих рюмок виски – медяков, которые суют нищему, предварительно раскалив их добела. Но для этих слов время еще не наступило.
– А вдруг я нашла себе кого-нибудь другого? – сказала она.
– Нет, не может быть! – Но на самом деле я не испугался: я был уверен, что она поняла и то недосказанное, что таилось за моими словами.
– Положим, не нашла. Но мне нравится твоя самоуверенность: значит, ты считаешь, что я сижу и жду, когда ты меня поманишь? Не слишком ли высокого ты о себе мнения?
– Ну, что ж. Глупо было думать, что ты простишь меня…
– Подожди. Я буду в «Сент-Клэре» около девяти. А сейчас я спешу. С минуты на минуту Джордж спустится к завтраку.
– Но ведь уже одиннадцатый час,- сказал я тупо.
Она рассмеялась.
– Ты просто упоителен, милый. До свидания.
Она повесила трубку прежде, чем я успел ответить, и я вернулся в ратушу, едва не попав под автобус, когда переходил улицу: жизнь снова была хороша, и я был так счастлив, что двигался словно в тумане. Одного звука ее чуть хрипловатого голоса оказалось достаточно, чтобы все тревоги кончились, а случившееся на городском балу утратило всякое значение.
Спеша по длинному коридору в казначейство, я чуть не сшиб с ног Джун. Не задумываясь, я обнял ее за талию и поцеловал в мягкую щеку с золотистым пушком.
Я поцеловал не ее, а всех женщин: я знаю, что они глупы, непоследовательны и живут, бедняжки, в мире фантазии, но тело их священно, как материнское молоко,- плохих женщин не существует, потому что они источник нашей жизни. Она приложила руку к щеке.
– Лето пришло,- сказала она.
– Лето там, где вы,- сказал я.
Я увидел, как дрогнули ее губы и в глазах появилось мечтательное выражение. На какую-то секунду проглянула правда: она была порядочной девушкой, хранившей свою чистоту – такие вещи сразу чувствуются – и знавшей все тонкости домоводства – от печения пирогов до варки пива, чему, как рассказывала мне сама Джун, обучила ее мать (полная, добродушная матрона, которую я как-то видел). В обществе, устроенном более разумно, Джун носила бы специальный головной убор, или особую прическу, или цветок над ухом, которые указывали бы на то, что она ищет мужа, и в обществе, устроенном более разумно, все молодые люди ухаживали бы за ней пылко и рьяно,- но с самыми честными намерениями. От нее исходило какое-то животворное спокойствие и радость. Если женщин сравнивать с кушаньями, то она была похожа на сок, который выделяет жаркое – сытный, солоноватый и почти сладкий; если это уподобление кажется вам нелепым, понюхайте, как пахнет говяжье жаркое,- от него веет чем-то домашним и теплым, как от чистой кухни, и в то же время он волнующе поэтичен, как аромат цветов и травы, которые ела корова.