Нерезкий, но упорный ветер дул с Пеннинских гор; холодный, сырой и пронизывающий, он старался найти незащищенное место и уязвить меня побольнее, но отступил перед крепкой броней виски, бифштекса, толстого драпового пальто и пушистого шерстяного кашне. Он был бессилен против меня теперь – этот убийца голодных и слабых. Я стоял и смотрел на крошечное пространство, бывшее когда-то моим отчим домом. С тысяча девятьсот сорок первого года я проделал большой путь.
Чересчур большой, быть может. Я вспомнил отца. Он был хорошим рабочим. Слишком хорошим, чтобы его уволить, и слишком прямодушным и твердым в своих лейбористских симпатиях, чтобы получить повышение. Он объяснил мне все это как-то раз без всякой горечи. Правду сказать, я даже уловил в его негромком басистом голосе горделивую нотку.
– Вступи я в клуб консерваторов, сынок, я бы ездил на работу в собственном автомобиле.
Я же тогда, в пятнадцать лет, не разделял гордости моего отца, ибо гипотетический автомобиль, который он столь пренебрежительно отверг, казался мне бесконечно соблазнительным. И вместо восторженно-одобрительной улыбки, которой ожидал отец, он увидел только угрюмый взгляд исподлобья.
А мать знала, что было у меня на уме.
– Тц никогда не испытывал нужды, Джозеф,- сказала она. Мать всегда назызала меня полным именем, когда собиралась прочесть мне наставление.- А твой отец скорее умрет с голоду, чем продастся за тридцать сребреников.- Это было одно из ее любимых изречений, и я (сам не знаю почему) испытывал ужасную неловкость всякий раз, как она употребляла его.- Но семью он нипочем не допустит до нужды. Я знала это, когда выходила за него замуж. Я могла бы тогда выбрать глупого жирного мужа с автомобилем, но мне нужен был хороший человек.
Она улыбнулась отцу, и, перехватив эту улыбку, я почувствовал себя лишним, сбитым с толку ребенком. Отец сидел в кресле слева от камина, посасывая трубку, и слушал передачу (как бы вы думали, какую?)… «Родовые замки Англии» Ноэла Кауарда. Он отдыхал душой и телом, совершенно так же, как большой серый кот, который свернулся калачиком у огня, положив голову на мою ногу. Впрочем, на этом сходство и кончалось, ибо в наружности отца не было ничего кошачьего. Его голова заставляла вспомнить мраморные бюсты фабрикантов викторианской эпохи: крупные, твердые черты лица и глубокие морщины создавали впечатление суровой готовности к борьбе. И он был очень красив. Черты лица у него были правильные, волосы густые и блестящие, а зубы – необычайная редкость в Дафтоне – белые и ровные. Это была вышедшая из моды красота: надежная, здоровая, мужественная. А у матери было худое, подвижное лицо, в котором, будь оно чуть длинней, проглядьгвало бы что-то лошадиное. Ни единой секунды она не могла побыть в покое и чрезвычайно редко – в молчании. У нее был свежий, розовый цвет лица и ясные голубые глаза. В тридцать восемь лет волосы у нее уже начинали седеть, но, как ни странно, она от этого казалась лишь еще моложе – словно нарочно притворялась старой.