Мимо нас медленно-медленно катится можара. Как видно, тяжело нагрузил ее хозяин – седоусый старый хохол в расшитой розовым и голубым кацавейке, бараньей шапке и цветастых шароварах. Исправный его конёк, не тощий и не старый, каким-то чудом выкормленный в голодную зиму, едва тянет большую крымскую телегу. Дед старается не смотреть на солдат, глядит лишь вперед. Опасается старик не только лишним словом, а и лишним взглядом привлечь к себе внимание. Невдомек ему, что генерал Кутепов, избавляя армию от грабителей и конокрадов, показательно украсил симферопольские фонари телами первых же попавшихся с чужим добром солдат и офицеров. С тех пор воровство и мятежность поутихли в армии.
Еще сидит на можаре простоволосая девчонка лет семи. Она свесила ноги вниз, корчит рожи, делает страшные глаза и строит пальцами перед носом дразнительские фигуры. Видел бы старый хохол внучкино озорство, давно бы стеганул вожжей по мягкому месту. Но маленькая оторва устроилась у него за спиной, и все ее забавы остаются тайной для деда.
Можара скрипит, медленно ворочая немазаными колесами, а девчонка изобретает все новые и новые гримасы. Каждому из нас достается хотя бы по одной, лично ему адресованной. И с наших запыленных скул уходит тьма, и светлеют взгляды. Я и сам улыбаюсь. Обязательно надо запомнить и ее, и старика, и можару.
Еще мы живы. Еще не задубели вконец.
1 мая 1920 года, Перекоп
Цветущая степь. Холмы, балки, ручьи, стрелковые ячейки, мелководный заливчик, окаймленный болотцами и… цветущая степь. Цветущая степь повсюду, от мысков сапог до самого горизонта. Вот откуда появились восточные ковры – это все та же цветущая степь, только пришедшая к тебе в дом. Стоило попасть сюда хотя бы ради того, чтобы увидеть ее.
Больше всего это похоже на миллион аквариумов с тропическими рыбами, яркими, как гуяверы кубинских танцоров, трепетными, как невесты, изысканными, как коралловый риф… весь миллион разом вылили на юную траву, и рыбки плавают в воздухе, между ослепительно-зелеными стеблями, пытаясь подружиться с темно-синими крымскими жужелицами.
Второй день я маюсь от слабости. В сентябре девятнадцатого, когда я был пехотинцем нулевой ценности, когда я не умел ходить в течение целого дня без устали, все-таки мои ноги носили меня куда резвее, чем в эти два дня. Должно быть, голод дает себя знать.
До позиции красных – где-то шестьсот шагов, а где-то и две с половиной тысячи. Мы бегаем за молоком и хлебом в одни и те же «нейтральные» хутора, изредка постреливаем друг в друга, но для хорошей драки нет задора. Ни у них, ни у нас. Они сейчас на выдохе, мы на вдохе, но воздуха в легких не хватает ни им, ни нам. Кто придет в себя первым, тот и пойдет в наступление. Наверное, мы. У нас нет надежды на победу и нет страха умереть. Отбоялись свое. Мы… не знаю, как сказать правильно. Мы – легче. Они отяжелели, утратили дух преследователя, беспощадно травящего зверя. Убегались. Утравились. А нам все равно, куда идти, да и вообще, идти или стоять. Скомандуют: «Вперед!» – так пойдем вперед. Надо только чуть-чуть набраться сил.