Не ведают, что творят.
Сам-то всё ведаешь про себя?..
– Пойдем-ка в дом, Денисов. Холодает.
…На столе стоял самогон, в деревенской плетенке братались ломти хлеба, а по соседству вареные вкрутую яйца пузырились в простой глиняной плошке. Хозяин спрятался на печь и диковато посматривал оттуда на пиршество. Я сделал вид, что не замечаю его: так, наверное, будет ему спокойнее. Хозяйка села с нашими за стол. Я поклонился ей.
– Не вините меня. Бес попутал.
Карголомский, не глядя на мою рожу, добавил:
– У нас был долгий и трудный переход. Солдаты устали… – будто усталость не касалась его, офицера.
Хозяйка придала было лицу выражение суровости, но губы у нее затряслись, и она ответила с жалобным всхлипом:
– Не обижайте ж нас, красные забидели вконец.
Через пять минут стол опустел. Мы легли спать, не раздеваясь, не снимая сапог.
Мы спали часа три. Возможно, меньше. А потом пришел приказ: ускоренным маршем двигаться к селу Никольское.
Сапожные каблуки вновь глухо ударили в грязную наледь, гневно руша ее подковками. Та в ответ недобро поскрипывала и ставила подножки.
Нежданно-негаданно взвыл Евсеичев. Он заговорил, ни к кому особенно не обращаясь и не сбавляя темпа ходьбы:
– Нормальные люди в такую погоду не воюют. Нормальные люди в такую погоду даже пса на двор не выпустят. Нормальные люди…
– Да цыть ты, окаянный! Без тебя тошно! – попытался приструнить его Андрюха. Не тут-то было. Евсеичев, глядя в темное небо, принялся укорять его в полный голос:
– Ну что? Чего ты от нас хочешь? Замаять до утраты боеспособности?
Алферьев ему:
– А ну-ка отставить!
– Слушаю…
* * *
В ту же ночь мы проходили брошенную усадьбу, по неведомой причуде судьбы еще не разграбленную мужиками. Может быть, не успели, – ударники добрались и встали на постой раньше. Кажется, корниловская пехота должна была топать весь остаток ночи в какое-то – память хитро ухмыляется – село. Где обоз? Где артиллерия? Где остальная дивизия? Где, редька в меду, остальные батальоны полка? Куда мы прибрели? Видят ли, вглядываясь в карту, наши офицеры, где мы остановились? Или не рожна они не видят? Кто дал команду остановиться? Командир батальона? Одной из рот? Взводный? Или сами ударники встали, и никакая сила не могла подтолкнуть их для продолжения марша?
Тридцать верст до Пересухи. Пятнадцать верст после нее. Мы не железо.
Кажется, никого не волновали эти вопросы. Все падали с ног. Я падал с ног. Может быть, Господь, видя наши мучения, решил не морить нас досмерти, и легоньким движением перста подвинул усадьбу с ее коренного места поближе к нашему скорбному шествию.