В ответ г-н Дабюрон так стукнул кулаком по столу, что чуть не развалил его.
Леруж заторопился:
— Я отказался наотрез, прикинувшись, будто из ревности боюсь даже на минуту оставить жену. Пришлось им уступить. Та кормилица пошла укладываться первая, а мы с Клодиной чуть позже. Жена разделась и легла в постель с нашим сыном и с воскормленником, а я не стал раздеваться. Под предлогом, будто боюсь придавить малыша, ежели лягу, я устроился на стуле у кровати, решив не смыкать глаз и всю ночь нести вахту. Я задул свечку, чтобы женщины могли заснуть, у меня же сна не было ни в одном глазу: мысли не давали спать. Я сидел и думал, что сказал бы отец, если бы узнал, во что я впутался. Около полуночи я услыхал, что Клодина зашевелилась. Я затаил дыхание. Может, она хочет поменять младенцев? Теперь-то я знаю, что нет, но тогда же я не знал. Я освирепел, схватил ее за руку, стал колотить, притом не на шутку, и высказал все, что у меня накипело на сердце. Кричал я во весь голос, точно у себя на корабле в бурю, ругался, как каторжник, одним словом, поднял страшный шум. Вторая кормилица вопила, словно ее режут. Услышав этот переполох, прибежал Жермен со свечой. Я увидел его, и это меня доконало. Не соображая, что делаю, я выхватил из кармана складной нож, который всегда ношу с собой, схватил проклятого ублюдка и резанул его по руке, сказав: «Теперь уж, коли его подменят, я буду точно знать. У него теперь отметина на всю жизнь».
Леруж замолчал не в силах больше говорить.
Капли пота блестели у него на лбу, сползали по щекам и замирали в глубоких бороздах морщин.
Он прерывисто дышал, но настойчивый взгляд следователя подгонял его, не давал покоя, словно бич, который на плантациях хлещет по спинам изнемогающих от усталости негров.
— У малыша была страшная рана, из нее хлестала кровь, он мог умереть от нее. Но на этом я не остановился. Меня беспокоило будущее, то, что может случиться потом. Я объявил о намерении записать, что у нас тут произошло, и сказал, чтобы все под этим подписались. Так мы и сделали. Вчетвером и составили бумагу. Жермен не посмел противиться: я говорил, держа в руке нож. Он даже подписался первым и только умолял ничего не говорить графу, поклявшись, что сам будет молчать, как могила, и заставил вторую кормилицу пообещать держать тайну.
— Вы сохранили документ? — поинтересовался г-н Дабюрон.
— Да, сударь. Человек из полиции, которому я все рассказал, велел мне взять его с собой, и я забрал его оттуда, где хранил. Он при мне.
— Дайте его сюда.
Леруж извлек из кармана куртки старый кожаный бумажник, перевязанный кожаным же ремешком, и вынул запечатанный, пожелтевший от времени конверт.