Я опустился на скамейку перед роялем и поднял крышку. Подождал обычных перешептываний перед музыкальным номером. Никаких перешептываний не было. Инструмент был старый. Клавиши действительно из слоновой кости. Несчастные слоны. Но я отвлекаюсь.
IV.
Я сыграл восходящую гамму, затем еще одну, быстро обнаружив расстроенную фа в шестой октаве. Гром и молния, как много прекрасных инструментов стоит в этих богатых и не очень богатых домах — невостребованных, в пренебрежении, забытых, на них садится пыль, иногда даже грязь. Что ж. Счастье еще, что на крышке не стоят фамильные фото в вульгарных пластиковых рамках.
Я начал с пьесы, которую любит толпа — это было нечестно с моей стороны. Начинать нужно с чего-нибудь медленного и лирического, если концерт частный. Следует дать пальцам привыкнуть к незнакомой клавиатуре, а ушам слушателей — к незнакомой манере исполнения — этот подход является единственным, вызывающим от раза к разу одобрение, если, конечно, у вас нет имени. Если имя есть, если вы знаменитость, слушателям [непеч. ], что вы играете и как. Но — презрительная сука Мелисса скоро должна была уйти, и я вознамерился сломать ее сопротивление быстро и эффективно. Рахманинов, Пятый Прелюд, конечно же, с дразнящими цыганскими ритмами — помимо них, в прелюде этом ничего особенного, кстати говоря, и нет, но ритмы хороши. Я дошел до середины, почти рондо, и коротко глянул на аудиторию.
Уайтфилд — старик и вправду был знаток! — развалился в кресле, полуприкрыв глаза. Вдова Уолш вид имела странный — не то, чтобы не чувствовала себя комфортно, но и ясности в ее образе не было никакой. Алексу нравилось — он даже похихикивал иногда. Мелисса поджала губы — презрительно. Я закончил пьесу и произнес речь, удивив этим всех.
Я объяснил, что когда Шопену было двадцать лет, он путешествовал за границей. Во Франции он получил письмо от друга в Польше, который сообщал, что возвращение в Польшу в данный момент может быть опасно, поскольку армия русского императора только что оккупировала Варшаву. Отчаяние Шопена отражено полностью в его Этюде Номер 12. Очень известная пьеса, конечно же, а только, видите ли, почти все пианисты, ее играющие, играют ее дабы похвастать своей техникой. Таким образом, душа пьесы теряется. А вот теперь, сказал я им, вы услышите эту вещь в том виде, в каком Шопен ее замыслил.
Детство это, вот что — признаю. Но виновата была Мелисса. Я тут не при чем. Без дальнейших слов и объяснений я начал Этюд. Для пианиста-самоучки это очень трудная пьеса, уж вы мне поверьте. Я ошибся три раза, и еще два или три раза был близок к ошибке — все это в течении трех минут — длина всего этого небольшого опуса. Но закончил я страстно — там, где большинство исполнителей приглушают. Я против ненужного лиризма там, где необходимы страсти.