И возможность эта доставила мастеру странное удовольствие.
Дверь противно завизжала, и в зал бочком протиснулся длиннорукий коротыш с бегающими глазками и глубокой щелью между лохматыми бровями.
Судья замолчал и оглядел вошедшего.
— Так, — протянул судья, — приехал, значит… Смотри, заплечный, коллега твой, из Зеленой цитадели. По вызову к нам. С тобой работать будет. А то, говорят, стареешь ты…
Мастер выпрямился. Коротыш с интересом скосился на него, но здороваться не пошел. Сопел, озирался. Потом шагнул к висящему человеку. Мастер заступил ему дорогу. Ременной бич развернулся в духоте зала, и в последний момент мастер неуловимо выгнул запястье. Конец бича обвился вокруг калившихся клещей, и они пролетели над рядом разложенных инструментов — в лицо длиннорукому. Тот ловко перехватил их за край, где похолоднее — и, опустив клещи на стол, посмотрел на мастера. Мастер кивнул и подошел к гостю. Длиннорукий поморгал и неожиданно всей пятерней уцепил плечо мастера. Вызов был принят, и они застыли, белея вспухшими кистями и не смахивая редкие капли выступившего пота.
Судья пристально вглядывался в соперников, писец перестал скрипеть, и даже висящий на дыбе, казалось, приподнял всклокоченную голову.
Тиски разжались. Мастер отступил на шаг и протянул руку коротышу. Тот попытался ответить — и с ужасом воззрился на неподвижную плеть, повисшую вдоль туловища. Несколько секунд он безуспешно дергал лопатками, потом коротко поклонился и, ни на кого не глядя, вышел.
Когда дверь захлопнулась за ним, судья отмахнулся от назойливой кисточки, и недоумение сквозило в его бархатном голосе.
— Что здесь происходит?!
— Он не будет со мной работать, — спокойно сказал мастер. — Никогда.
Человек на дыбе захихикал.
— Отец меня к пню подводит, а пень-то повыше макушки, я тогда совсем кутенок был, — рассказывал мастер, сидя у скамьи и прикладывая пузырь со льдом к обожженному боку собеседника. — Подводит, значит, а в пне трещина. Фута три будет или поболе. До земли. И вставляет он в нее клин. Бери, говорит, в щепоть и тащи. Я вцепился, а он, зараза, не идет. Ладно, отец говорит, когда потянешь — позовешь. Неделю бился — позвал. Он поглядел — и глубже вбил. И ушел. Молча. А когда усы у меня пробиваться стали — я отца позвал и клин его до земли всадил. Сверху еле-еле оставил, только чтоб ухватиться. Рванул — и в кусты забросил. Заплакал отец, обнял меня, потом топор расчехлил и муравья на пень бросил. Руби, говорит, ему голову. Срубишь — позовешь. И ушел. Такой у меня отец был. Умирал — меч передал: старый меч, дедовский — сейчас не куют, топоры все больше… Ты, говорит, теперь мастер. Спокойно, мол, ухожу. И ушел.