Я отвечаю все так же шепотом:
– Ладно. Завтра доложите. Но сейчас не орать! А то и я напишу рапорт, что ночью ворвались в больничку и из-за двух бессонных курящих переполошили всю юрту.
– Ты напишешь, лепила долбаный… Ты писать умеешь, пока руки не отбили.
Из дальнего угла приковылял, картинно хромая, Вахтанг. захромал он ради костыля, на который опирался – тяжелый, подбитый железом. Он тоже зашептал, передразнивая:
– Па-ачиму шум?… Па-ачиму, генацвали, нам, больным, не дают спать? Па-ачиму, дорогой доктор, пускаешь посторонних?
– А ты больной, падло?… Так лежи! А то положим так, что не скоро встанешь.
Вахтанг заговорил полным голосом:
– Кто меня положит? Ты, сука позорная?! Так ты раньше меня ляжешь. В могилу ляжешь, падло, придурок, кровосос… Я таких в рот долбаю и сушить вешаю, пусть я в тюрьме сгнию, но ты подохнешь.
С вагонок, с нар поднимались, вскакивали. Я вытащил из-за косяка припасенную на случай железную кочергу. Но против троих пастухов уже стояли несколько пациентов – двое держали доски, выдернутые из нар. С разных сторон шумели:
– Что такое? Чего шухер?… Пастухи, гады, суки, и здесь жить не дают… в рот, в душу!… Уже к больным придолбываются, паразиты!… Давить их! Ты, чернявый лоб, морда сучья, не тряси палкой! За тобой давно топор ходит.
Сзади кто-то уже выразительно шарил под нарами, приговаривая: «Счас… счас… счас… вам будет».
Застучав кочергой по двери, я заорал командно:
– Тихо! Всем тихо!… Не психовать!… Все по койкам! А вы уматывайте! Вот он ваш порядок. Три здоровых лба не даете спать больным… нервы расстраиваете. Тут лежат с больным сердцем. Кому теперь хуже станет – ваша вина! Тут все свидетели. Вы не охраняете порядок, а сами нарушаете.
– Правильно!… Гони их, гадов, на хрен. Они думают – их сила, никто ни хрена не скажет. Судить их, сук беззаконных… Не судить – давить! Они слов не понимают…
Самоохранники ушли, отругиваясь. Чернявый блеснул на прощанье ненавидящим глазом и вполголоса:
– А тебе, лепила, недолго жить. Пиши письма!…
На следующий день, когда я рассказал о ночном происшествии Александру Ивановичу, он поморщился, как от зубной боли.
– Ну вот!… Я ведь предупреждал. Теперь думайте, как свою голову спасать… Принципы тут не помогут. Не пишите никаких рапортов. Я сам поговорю с начальником режима и с опером… От начальника лагеря ничего хорошего ждать нельзя. Он теперь с пол-оборота заводится. В лагере черт-те что делается. Война сук с ворами. Настоящая война. Этой ночью опять двое убитых. Одного самоохранника в уборной задушили и засунули головой в очко. И одного доходягу у помойки забили насмерть палками. Охранники озверели, а начальник лагеря им покровительствует. Не воров же ему защищать, от которых никакого проку, и не вас – пятьдесят восьмую. Обещают скоро наряды на отправку. Уберут главных заводил, авось, потише станет. Но пока – война, и вот вы в нее влезли. Сколько у нас в стационаре воров? У тяжелых – Акула, Кремль, Бомбовоз, и этот Лысый, и еще, кажется, два. В вашей юрте – Грузин, Фиксатый, среди новых цинготников двое или трое, кажется, в законе и кто-то из язвенников… Поставьте у тяжелых два топчана отдельно – там сейчас можно выгородить угол – и переведите из барака двух сифилитиков, Рыжего и Онегина – они тоже законные; оперу уже донесли, что их собираются убить в первую очередь. Возьмем их сюда – это ненадолго, отправим еще до конца недели. На ночь запирайтесь. Открывайте только лагнадзору. Хоть бы вас уже скорее забирали (Александр Иванович знал, что мне предстоит новый суд).